Формы суфийскогой деятельности
Чему еще учат суфии, как они это делают и какие особые проблемы данное исследование ставит перед теми, кто хотел бы узнать об их идеях из достоверного источника?
Суфии свидетельствуют о существовании достижимого для человека знания такого уровня, что в сопоставлении со знанием ученых оно – как зрелость в сравнении с младенчеством. Сравните, например, с высказыванием аль-Газали: «У ребенка нет настоящего понимания знаний взрослого. Обычный взрослый не может понять знаний ученого. Точно так же образованный человек все еще не может постичь переживаний просветленных святых или суфиев»105. Начнем с того, что вряд ли ученому сразу понравилась бы такая идея. Проблема эта не нова. В XI веке Мухаммад аль-Газали (Альгазель) спас мусульманских теологов толкованием материала ислама. Это толкование разбило критические доводы греческой философии, указало ученым, что их способ познания уступает способу, приобретаемому суфийской практикой. Теологи превратили аль-Газали в своего кумира, а их преемники по-прежнему преподают его толкования как ортодоксальный ислам, несмотря на его заявление, что научный метод ограничен и стоит ниже истинного знания.
Еще был Руми, великий мистик и поэт, говоривший своим слушателям, что, как подобает хорошему хозяину, он потчует их стихами, потому что они требуют их; то есть дает им то, что они просят. «Но, – продолжал он, – поэзия всего лишь хлам в сравнении с высшим развитием человека». Почти семьсот лет спустя Руми все еще мог бы уязвлять таким замечанием. Не так давно один обозреватель почтенной английской газеты был так оскорблен этим отрывком (который он обнаружил в каком-то переводе), что сказал буквально следующее: «Руми может думать, что поэзия – это хлам. Я же думаю, что его поэзия – хлам в этом переводе».
Но такая форма изложения суфийских идей отнюдь не значит, что они выражают сомнение в возможностях человека; их значение – лишь дать ему более высокую цель, поддержать его представление, что, может быть, существует такая функция ума, которая дала, например, суфиев-титанов. Любители отрицать неизбежно встречают эту идею в штыки. Именно из-за преобладания такой реакции суфии говорят, что на самом деле люди не хотят знания, которое, как утверждает суфизм, он может сообщить. Люди фактически ищут только удовлетворения в пределах собственного способа мышления106. Но суфий утверждает: «Краткое пребывание в кругу Друзей (суфиев) лучше, чем сто лет искренней смиренной набожности» (Руми).
Суфизм также утверждает, что человек может стать объективным и что объективность дает ему возможность постичь факты «более высокого» порядка. Поэтому человеку предлагается постараться ускорять свое продвижение к тому, что в суфизме иногда зовется «истинным интеллектом»107.
Суфии утверждают, что, поскольку знание это никак нельзя получить из книг, большая часть его должна передаваться в личном контакте, взаимодействием между учителем и учеником. Они настойчиво утверждают, что слишком большое внимание книжному тексту может быть даже вредным. Отсюда – другая проблема, ибо оказывается, что принять это положение ученому так же трудно, как и члену огромного современного грамотного общества, чувствующему, хотя порой лишь подсознательно, что все знание, конечно, должно быть в книгах.
Тем не менее суфии долго и упорно работали над тем, чтобы приспособить письменное слово к передаче определенной части того, чему они учат. Это привело к применению имитирующего и зашифрованного материала – не обязательно и не всегда с целью скрыть подлинный смысл, а для того, чтобы показать после расшифровки, что то, что на поверхности казалось законченной поэмой, мифом, трактатом и т. п., допускает другое толкование: вроде демонстрации, аналогичной калейдоскопическому эффекту. И когда суфии для таких целей, как эти, рисуют схемы, подражатели пытаются только их копировать и использовать на собственном уровне понимания108.
Еще один специальный суфийский прием создает новую проблему: многие отрывки из суфийских книг, даже целые книги или ряд утверждений имеют целью стимулировать мышление, иногда даже тем, что побуждают к здоровой критике. Исследователи, буквально понимающие текст, часто верят, что в этих документах достоверно переданы убеждения самих авторов109.
Вообще на Западе много переводов. Большей частью это буквальная передача только одного аспекта многомерных текстов. Западные исследователи на самом деле знают, что существуют внутренние измерения, но они еще никак не использовали их в своей работе. Справедливости ради надо сказать, что некоторые из них признали, что не могут делать этого110.
Следующая суфийская идея, создающая проблему, усвоить которую многие сочли невозможным, – это утверждение суфиев, что суфизму можно обучать, используя самые различные формы. Короче говоря, суфии не скованы никакой условностью111. Одни, довольно удачно, используют религиозные формы, другие – романтическую поэзию, третьи – шутки, притчи и легенды, а некоторые опираются в своей работе на различные формы искусства и произведения ремесленного труда. Так вот, суфий может сказать, исходя из своего опыта, что все эти формы подачи материала – законны. Но неспециалист, понимающий все буквально, какова бы ни была его искренность, часто с раздражением требует, чтобы ему сказали, кто же такие эти суфии (либо та или иная группа суфиев) – алхимики, члены братств, религиозные маньяки или шутники112, ученые – кто же наконец? Проблема эта, хотя она, может быть, и харак-терна для суфизма, никоим образом не нова. Суфиев убивали в узаконенном порядке113, изгоняли из родных мест и сжигали их книги за то, что они пользовались нерелигиозными или неприемлемыми в данном месте формулировками. Некоторые величайшие классические суфийские авторы обвинялись в ереси, отступничестве, даже в политических преступлениях. Даже в наши дни они попадают под огонь ортодоксов разного толка, не обязательно только религиозных114.
Хотя суфии утверждают, что суфизм – это эзотерическое учение в контексте ислама (с которым он, следовательно, считается вполне совместимым), но даже беглый обзор предполагаемых истоков суфизма покажет, что он находится и в основании формулировок, которые кажутся многим людям очень сильно отличающимися друг от друга. Поэтому в то время, как «цепь передачи» упомянутых учи́телей протягивается к пророку Мухаммеду по той или иной линии передачи, применяемой школой или учителем, о ней также могут говорить некоторые авторитеты как о происходящей от, скажем, Увайса аль-Карни (умершего в VII веке), который никогда не встречался с Мухаммедом115. Пользующийся большим авторитетом Сухраварди, наряду с розенкрейцерами (хотя значительно раньше их) и другими, определенно утверждает, что это было знание, постигнутое и применявшееся преемственным рядом мудрецов, в числе которых и таинственный древний Гермес из Египта116. Другая не менее известная личность, Ибн аль-Фарид (1181–1235), подчеркивает, что суфизм лежит позади всякой систематизации и впереди нее, что «наше вино существовало прежде того, что вы называете виноградом и виноградной лозой» (школой и системой):
Чествуя Друга, мы опьянялись вином
Еще до сотворения виноградной лозы117.
Нет никакого сомнения в том, что дервиши, будущие суфии, по традиции собирались вместе для изучения всех остатков этого знания, которые могли найти, ожидая, когда среди них, может быть, появится истолкователь и сделает действенными принципы и упражнения, настоящий смысл которых был для них потерян. Эту теорию можно найти и на Западе во франкмасонстве (в его идее о «потерянном секрете»). Практика эта вполне подтверждается, например, в учебнике АВАРИФ АЛЬ-МААРИФ, и люди, интересующиеся такими вещами, считали ее указанием на то, что в суфизме встречается идея ожидания мессии. Как бы то ни было (и это относится только к «подготовительной стадии», а не к суфизму в строгом смысле слова), имеется свидетельство того, что появляющиеся среди людей учителя, иногда таинственного происхождения, время от времени находили себе последователей в Европе и на Среднем Востоке, которые, какими бы ни были их психология или религиозная принадлежность, вдохновлялись суфийскими учениями. Этих людей много веков называют Универсальными или Совершенными Людьми (Инсан-и-Камил). Так было с Руми и Шемсом Тебризи; с Бахауддином Накшбандом (XIV век) из Бухары; с Ибн аль-Араби, который обучал в терминах религии, образов древности и любовной поэзии; со многими другими, менее известными в западной литературе.
Проблема для изучающего здесь может быть не в том, существовал ли на самом деле или этот «нерациональный» вид деятельности или обновление традиции, а скорее в том, что ему психологически трудно считать, что у таких людей действительно было какое-то особое назначение «воссоединить капли ртути» или «оживить, пробудить внутренний поток в человеке».
Но мы еще даже не приступили к перечислению областей, в которых суфии и придуманные ими организации (эти последние не являются распространенными, потому что суфизм – это деятельность, а не институт) проводили общественную, философскую и другие виды деятельности в течение последнего тысячелетия. Личности, на вид такие разные, как прямолинейный Руми, праведник Чишти, «опьяненный Богом» Халладж118, государственные деятели Муджаддидов, веками трудились, способствуя действительному воссоединению общин, казавшихся навсегда разъединившимися.
Эти люди, в награду за свои труды, опять-таки оценивавшиеся комментаторами, применявшими несоответствующие и часто ошибочные критерии, были обвинены в том, что они – тайные христиане, иудеи, еретики, индуисты и солнцепоклонники. Когда бекташи употребляли число двенадцать и, как Араби и Руми, отводили христианским мифам важное место в своих учениях, то в этом видели (и по-прежнему видят) попытку воспользоваться в своих интересах тем, что у местных многочисленных христиан не было хороших руководителей. Обоснованность этого обвинения ждет проверки ответа суфиев, указавших, что формулировки христианских идей, так же как и многие другие, содержат в себе ряд ценных прозрений, в соответствующих обстоятельствах применимых к человеку.
Последователи Хаджи Бекташа (умер в 1337 году) считались, а в некоторых местах и теперь еще считаются аморальными только потому, что они допускали женщин на свои собрания. Никто не мог или не хотел их понять, когда они говорили, что необходимо восстановить социальное равновесие общества, основанного на приоритете мужчин. «Восстановление социальных прав женщин» звучало просто как прикрытие для оргий, пока недавно не стало «респектабельным» стремлением.
Ни один влиятельный деятель даже в XIX и начале XX века не дал себе труда рассмотреть утверждение такого человека, как выдающийся турецкий суфий и ученый Зия Гёкальп119, который сказал, что суфийские писатели много веков тому назад изложили и применили теории, которые впоследствии стали ассоциироваться с именами Беркли, Канта, Фуйе, Грюйе, Ницше и Уильяма Джеймса.
Это приводит нас к еще одному важному суфийскому принципу, с которым нужно познакомиться, хотя он вызывает недоумение и даже ярость у определенного типа людей. Это утверждение, что когда суфийская деятельность сосредотачивается в одном месте или в одном обществе в очень активной и «истинной» (не подражательной) форме, то происходит это лишь ограниченное время и для определенных целей. Подобные утверждения не нравятся как раз тем людям, которые заявляют: «Я хочу это здесь, сейчас или вообще не хочу». Другими словами, суть в том, что никакое общество никогда не бывает совершенным и его потребности не бывают точно такими, как у других обществ. Суфий не учреждает институты, имеющие целью существовать вечно. Внешняя форма, в которой он выражает свои идеи, является временным средством, предназначенным действовать в определенном месте. То, что вечно, говорит он, находится в другом измерении.