травинки на поляне — может сделать вас
сильнее. Земля с могилы может дать вам еще пятьдесят лет жизни сверх меры,
а может уничтожить в считанные минуты. Все зависит от того, умеете ли вы
этим пользоваться. Ваш пистолет, Борислав, вы можете направить в лоб
нашему трудолюбивому очкарику, или к своему собственному виску. Как
видите, игрушка одна и та же, а результаты очень разные. Вы не отнеслись к
моему пожеланию серьезно и принесли мне другую, ПУСТУЮ, землю (следователь
явно вздрагивает), и очень жаль — не ожесточайте сердца старика.
Принесите, прошу повторно, я буду вам премного благодарен…
Магия Смерти — вот чему научил нас Никола. Те из нас, что выжили, осваива
эту науку — очень любят жить, как это ни странно, и живут более, чем
кто-либо другой. Более не в смысле, что живут триста или пятьсот лет, это
все глупости, а в смысле… Да что говорить, гляди на меня. Я близок к
восьмидесяти годкам, а здоровей тебя многократно, а ведь тебе только
тридцать девять (следователь вздрагивает), последний раз я болел в 1916
году — и никогда больше. У меня здоровые глаза, я хорошо слышу, могу спать
с женщиной, если захочу. Мы не участвуем в ваших войнах, не стремимся к
власти и наживе, никому не насаждаем наши знания и опыт. Мне совершенно
безразлично, слушаешь ты меня или нет, веришь ты мне или нет. Меня мало
интересует, какого бога ты почитаешь и поклоняешься. Все боги одинаковы —
им нечего дать на земле нашей, вот они и обещают жизнь небесную…
Каждый мой шаг пронизан исключительной ясностью, чистотой и радостью от
всего того, что я делаю и чем я живу. Мой мир прозрачен, потому что я им
управляю, я его создаю и растворяюсь в нем. Смерть далека от меня, и рядом
она окажется только тогда, когда я сочту это нужным…
Следователь (вскакивая): — Стоменов, вы чего несете?! Хватит молоть чушь!!
Академик чертов! От какой чистоты помыслов ты девчонку в кастрюле сварил,
святой ты наш?!!
Стоменов (тихо): — Сядь, Борислав. Андрей Николаевич меня зовут, мы же
уговорились, да? Хочешь узнать, зачем я это сделал? Узнаешь… Ты сиди да
слушай, не перебивай старшого, а я говорить буду. Девку я убил, не
отрекаюсь и не каюсь. Зачем убил — скажу, только не поймешь ты… Она —
путь-дорожка моя, она меня скоро с собой заберет…
Следователь (стоя, наклоняясь, шепотом): — Никак, старый, руки на себ
наложить собрался?
Стоменов: — Дурак. Говорю же, не поймешь, а чего тогда спрашиваешь? Никола
сказал: 'Готовься, ты уходишь'.
Следователь (раздраженно): — Ага, и Никола ваш живехонек?
Стоменов: — А то как же!? Живее всех живых! (улыбается). В Америке вашей,
которую вы так люто ненавидите, поживает. (Следователь садится, делает мне
знак, мол, продолжай писать). Сколько ему годков-то будет? Сейчас
сочтем… Было ему двадцать шесть, когда я народился, получается…
Следователь (перебивая): — Сто пять лет. Вы что, бессмертные, что ли?
Стоменов: — Сказок начитался, Борислав? Бессмертный один лишь Кащей, да и
то смертен, стоит лишь до яйца его добраться. Каждому из нас свой срок
велен.
Отец Николы в шестьдесят девятом ушел, в Казани. Марфа, не та, котора
умерла, другая, сестра отца моего, в тридцать девятом, в Югославии. Все
мы, Борислав, по всему миру разбросаны, все мы смертны, всем нам свой срок
отпущен. Только вас смерть сама находит, а нам проводник нужен…
После того, как промолчал я сорок дней, Никола сказал: 'Не ешь. Сперва —
три дня и три ночи не ешь ничего, только пей воду студеную. Луна когда
сменится полностью — снова не ешь девять дней и девять ночей. И опосля,
когда две луны сменятся — не ешь сорок дней и сорок ночей'. Голодовал я…
Три дня было ничего, сдюжил, девять дней были самыми трудными, а сорок
перетерпел легко. На сорок первый день он питье мне дал особое — мед,
жимолость, шиповник, клюква, лапчатка и еще травки кой-какие, специально
зашептанные, мазью натер, специально сделанной, из клевера, шалфея и мать-
и-мачехи — и упал я в беспамятстве. Сорок дней голодовал я — и сорок дней
снадобья его настаивались. Вот так Никола уму — разуму нас учил.
Никола здоровущий был парень. По молодости развлекался на ярмарках — на
спор жеребцу хребет с одного удара переламывал. Девок портил, горькую пил.
Мамка рассказывала — только я родился, а он в канун декабрьских морозов —
хлоп, словно ума лишился. Ходит, бормочет, от людей шарахается, по лесу
рыщет неделями, придет — весь в кровище, драный, рваный, мычит
нечленораздельно. Как снега весной сошли — повадился на кладбище спать.
День в Кривошеевке околачивается,