устроен мир: если Слабый ударил в спину ножом Сильного, если выстрелил
из подворотни — кто слаб здесь, а кто силен? Скажи мне, Ты, претендующий
на могущество! Жалкая букашечка, ты сидишь и боишься меня, тайком стираешь
пот со своих ладоней, тискаешь липкую рукоять своего пистолета…
(Шепотом, наклоняясь): Давай, давай, я тебе подскажу, я тебе помогу. Не
слушай меня, просто иди за моим голосом — и тебе откроется дверь, в
которую ты войдешь…
Молчи! Три дня молчи, не пророни ни слова. Лучше всего уединиться, чтобы
посторонние тебе не помешали. Это ты сможешь, я знаю. Некоторые
разговаривают во сне, но ты не из таких… (сигнал прекратить запись
допроса).
К женщинам тебя не тянет, это не очень хорошо. Когда есть желание,
которому ты не даешь реализоваться, оно рождает истерию — это энергия,
если уметь ею пользоваться. Но ты не умеешь… В дубовую коробочку,
которую ты достанешь, набери земли с могилки. С какой именно — я говорю, а
ты идешь за моим голосом. Недруг твой мужчина — и это первое: бери землю с
мужской могилы. Найди смерть случайную, нежданную — таких много сейчас:
вдруг — и нет человека. Коробочку свою землей с этой могилы наполни, а
собирай ее только после полуночи… Укради еще вещицу, в его руках частую,
она тебе понадобится. Фотографию его отдашь в ателье, закажешь надгробный
портрет небольшого размера. Как только земля могильная, портрет, вещь
будут у тебя — с полуночи любого дня МОЛЧИ! Три дня и три ночи уединись и
не пророни ни слова. Идешь в первую полночь за голосом моим и хоронишь на
краюшке кладбища свою кошку, которую ты убьешь… (сигнал продолжить
запись). Есть земля обычная, а есть земля кладбищенская: мир земной и мир
иной, и между ними граница идешь за моим голосом, как мостик между
берегами рек… Кошку закопаешь на мостике этих миров и проведешь по нему
врага своего… Отсюда — туда. Во вторую полночь зажги свечу долгую или
огонь разведи, только лишь бы само горело, пламя было. Костер лучше будет,
ибо шерсти клок кошачьей, когда почувствуешь себя соответствующе, бросишь
в огонь и затем спи… Сиди рядом с огнем и вспоминай все те беды, с
врагом связанные. Не анализируй, не размышляй — вспоминай, вспоминай,
вспоминай… Когда ярость переполнит тебя — бросай шерсть в огонь, после
чего ты вскоре уснешь. В третью полночь рядом с зарытой кошкой выроешь
могилку, положишь туда вещь его, засыплешь запасенной могильной землей,
положишь сверху портретик надгробный и камушками выложишь сегодняшний год.
После этого — если вправду все сделал как надо — умрет твой враг, если
небрежен был в чем-то — очень худо ему будет, ошибешься и землю с женской
могилы возьмешь — то жену его бесплодною сделаешь…
Без меня не сможешь ты этого, но я тебе подсоблю. Когда и где — не говори,
я и так узнаю… У врага твоего будет две могилы на этой земле: твоя,
магическая, и его, та, на которой он будет похоронен…
Следователь: — Стоменов, вы отдаете себе отчет в том, что вы говорите
здесь?
Стоменов: — Отдаю, мил человек. У тебя даже ладони потеть…(сигнал
прекратить запись) перестали…
—————————————————————————
Кристо Ракшиев (дневники):
С самого начала во всем этом была какая-то чертовщина, бесовщина,
мистификация. 79-летний старик, а мне только пятьдесят один, а сравните
меня и его: да я ему, черт подери, в папы гожусь! Рослый, почти метр
восемьдесят пять, широкоплечий, абсолютно седая голова, но лицо — ей-богу!
— от силы сорокалетнего. Я слышал, как перешептывались медики, пожимали
плечами: здоров был, как бык, — в 79 лет!!! Зрение, слух в норме, кровь,
сердце, нервная система, печень, половые органы — ха! Я думаю, в постели с
женщиной он дал бы молодежи трехкратную фору. Глаза у него были карие,
яркие, невыцветшие, как это обычно бывает у стариков. Такие выразительные
глаза — чаще всего спокойные, уверенные, иногда даже равнодушные. Один раз
он весело подмигнул мне — я был с ним в комнате допросов без следователя,
тот куда-то срочно вышел, охрана была на входе… Чего бояться — Стоменов
постоянно приковывался наручниками к металлическому столу, вмурованному
ножками в пол… Но меня иногда озноб бил от страха. Он подмигнул мне,
выразительно тряхнул скованными руками и то ли спросил, то ли предложил:
'Хошь сломаю?' Я вздрогнул, пожал плечами, отвел глаза, он усмехнулся,
сказал: 'Не боись, сынок…'
Он говорил уверенно, долго… Его почти никогда не перебивали: заговорил —
так пускай мелет, пиши, потом разберемся, когда