Ни для тебя, и
ни для тебя, и ни для тебя — суки вы, суки, сукины вы дети! Не для вас,
понимаете!
Он говорит для всех, но не для каждого… Посмотри на себя, Сергей
Дмитрич! Может, для тебя? Может, вместишь? Фрейд, Фрейд, а ну-ка ты?
Уразумел? Я смеюсь в лицо своей убогости, я хохочу над вами всеми —
размазывающими свои сопли на паперти церквей…
Ты Маг, Кривошеев, и тебе не поклонюсь я… Но тому поклонюсь до земли,
чье сердце дрогнет и забьется в Силе небывалой! Ведь есть такой! Есть
такие! Кто путь пройти дерзнет, им поведанный, — поклонюсь я поклоном
великим…
—————————————————————————
Шестнадцатый день допроса, четверг…
Стоменов: — В 1941 году, когда война началась, попал один военный немцам в
лапы со всем своим отрядом. Угодили они под бомбежку лютую, ну а опосля,
кто в живых остался, всех в плен взяли. И пошли они по лагерям немецким
странствовать: Майданек, Освенцим, Бухенвальд… Человечишко этот,
которого Степаном кликали, до самого конца войны по лагерям этим скитался,
но выжил, в трубу не попал, от голоду не помер, пулю свою не нашел. В
сорок пятом, весной, сгребли многих — и его в том числе — да и повели
колоннами на баржу старую. План у немцев таков был: загнать их всем скопом
на судно это, трюмы задраить, вывести баржу по реке да там их всех и
потопить разом… Немец уже другой тогда был, поверженный, равнодушный ко
многому. Вот Степан и еще трое товарищей его этим-то и воспользовались.
Шмыгнули они в яму бомбовую, когда колонна шла, и затаились — а никто и
внимания на это не обратил. Свезло, значит. Ну они и бежать… В деревню
какую-то забрели — а там нет никого, ни немца, ни жителя, совсем недавно
ушли, еще пища на столах теплая. Ну, сотоварищи Степановы на еду и
набросились с голодухи-то лагерной, а Степан чуть поел и говорит мол,
будя, ребята, а то помереть можно от сытости неожиданной, желудок не
сдюжит. Ребятки-то его не послушались и кушаньев вволю наели, да только
прав Степан оказался — померли они все уже к ночи. Схоронил их Степан, сил
своих малых не пожалел, а тут и войско советское подоспело: хвать Степана
— и в тыл с курьером, разбираться, значит, как он измудрился, вражина, в
лагерях-то фашистских оказаться. НКВД его быстро в оборот взяло — содрали
одежу, да и спрашивают: 'А где у тебя, родимый, наколочка лагерная будет,
а? В очередь на крематорий стоял? Стоял. А наколочки номерной не имеешь,
хотя у всех других имеется она. Как это понимать прикажешь?' Степан
говорит: — 'Хоть режьте меня, хоть стреляйте без суда и следствиев, да
только правду я говорю. Полк у меня такой то, часть такая-то, проверьте'.
Проверили — есть такое дела. Ну, ему отметочку в документ — и на фронт,
шофером, мол, повоюй пока, а живым останешься — мы с тобой еще потолкуем.
Сел Степан за баранку, да так до Берлина ее и крутил исправно. Поправилс
немного на кашах-то фронтовых. Пострелял даже малость, когда в засаду
немецкую угодил. Из рук чьих-то мертвых автомат взял, да и отстреливался,
четырех немцев положил. Автомат потом сдать пришлось, потому как не
положено ему было. А как только война закончилась — его НКВД хвать, и
по-новому допрос ведет: как, почему, кто в живых еще остался, кто помер из
людей, ему известных, не завербован ли, ну и всякое такое еще…А еще
спрашивают: а не приходилось ли ему делов иметь с неким Кривошеевым,
который в лагере, ему известном доподлинно, надзор вел в учреждении
особом, которое измывательствами всякими занималось над людом лагерным…
А-а, навострил уши, Сергей Дмитрич, я вижу? Тогда дальше слухай.
Учреждение это славы особой не имело, потому как материалом людским
пользовалось весьма скупо и в живых никого не оставляло. Дела их были дл
науки какой-то деянные: то человечка в ледяной воде держут, пока не
помрет, то оперируют без всякого послабления, то ядами особыми травят.
Выходило так, что Степан единственный свидетель был, который Кривошеева
узнать мог, потому как жив остался и умертвлен не был, как все другие, в
тех стенах побывавшие. А случилось ему Кривошеева этого при таких
обстоятельствах видеть: когда под бомбежку Степан попал, засел ему под
лопаткой осколок бомбовый. Да так неудачно, что наружу торчал, болел
страшно, гнил…
Приводят его в начале сорок второго к доктору — а доктор и есть этот самый
Кривошеев. Повалил он Степана на табурет, да и в ухо ему шепчет: 'Ты,
милок, к боли-то приготовсь, потому как инструмент у меня столярный будет,
им я железку из тебя и выковырну,