Хайдеггер: Мирность мира, о которой я тогда говорил, – это первый шаг от субъект-объектного отношения к месту обитания человека. Но теперь я скажу иначе: вещь – не подручное (Zuhandenes) и не наличное (Vorhandenes). Вещь собирает мир. Кувшин собирает в себе дар вина, небо, землю, смертных и богов. Ваша практическая вовлечённость – лишь отзвук этого изначального собирания-вещи-мира.
Арендт: А политика? Со-бытие? Публичная сфера? Разве это не то самое «между», где человек обретает себя?
Хайдеггер: «Они» (das Man) – это, конечно, неподлинность. Но и подлинное Mitsein… Оно возможно не в политике в её современном смысле, которая есть лишь часть той же техники. Оно возможно лишь там, где люди, прислушиваясь к голосу Бытия, становятся соседями по судьбе, обитателями одной местности духа. Мыслитель не может предписать, как должна выглядеть эта общность. Он может лишь подготовить для неё место, расчистив его от метафизических предрассудков.
Сартр: Но свобода! Выбор! Ответственность! Вы отрицаете их?
Хайдеггер: Ваш экзистенциализм, господин Сартр, читает мои работы как антропологию. Вы ставите человека в центр. Но вопрос не в том, свободен ли человек. Вопрос в том: что такое свобода? Я бы сказал сейчас: свобода – это отпущенность на открытость потаённого, позволение Бытию быть. Это не свойство воли человека, а дар Бытия. Ваша «ответственность» тогда – это ответ на зов Бытия, а не проекция себя на ничто.
Хоружий: Тогда наша «практика себя», работа над собой – это и есть настройка на этот зов? Подобно тому как в исихазме ум собирается в сердце для слышания Бога?
Хайдеггер: (После паузы). Мыслитель не молится. Но он делает нечто схожее: он внимает. Его «аскеза» – это аскеза мышления, отказ от расхожих мнений, готовность к удивлению. Мысль – это благодарность, ответ на дар Бытия.
Адорно: И всё же… эта онтологизация истории, судьбы Бытия… Она обезоруживает. Если всё – судьба Бытия, то какой смысл бороться с конкретным злом?