С этого момента начался мучительный поиск. Человек начал беспокоиться, рефлексировать, пытаться собрать новый смысл по кусочкам – из работы, из любви, из семьи, из творчества, из чего угодно. Но каждый из этих «самодельных» смыслов оказывался хрупким, временным, зависимым от обстоятельств. Такой смысл не выдерживал серьёзных жизненных ударов, он не давал опоры в старости или перед лицом смерти. И рано или поздно наступал момент, когда человек, оставшись наедине с собой, снова задавал тот самый проклятый вопрос о смысле всего – но теперь уже по-настоящему не знал, кому его адресовать.
Вот это мы и потеряли в первую очередь. Мы потеряли готовый ответ на вопрос о смысле жизни. Потеряли ощущение смысла, который больше нас самих. Потеряли чувство принадлежности к структуре, в которой мы были не центром мироздания, а лишь его важной частью.
Когда внешний, трансцендентный смысл исчез из общепринятой картины мира, люди, не в силах выносить образовавшуюся пустоту, начали конструировать себе смыслы сами. Иногда это происходило вполне осознанно, иногда – интуитивно. В этом поиске помогали философы, психологи, искусство. Но одно оставалось неизменным: почти каждый мыслящий человек так или иначе был вынужден заниматься этим «смыслостроительством». Потому что без какого-либо смысла, пусть даже иллюзорного, жить чрезвычайно сложно.
Наука в этом индивидуальном поиске смысла помогала мало. Более того, как ни парадоксально, она нередко мешала, подсовывая вместо живого ощущения смысла суррогатные «системы» и «модели». Многие помнят, как ещё в юности, когда их впервые по-настоящему захватывали вопросы «Зачем я живу? Чего хочу от этой жизни? К чему стремиться?», ответа не находилось. И в какой-то момент поиски прекращались из-за отчаяния.