Как видите, Сократ является на наши призывы охотно, даже слишком охотно: похоже на то, что за прошедшие века страсть старого эллина к диалектике не уменьшилась, а может быть, и возросла. Итак, благодаря ему мы выяснили, что жалобы на «трудный слог» при ближайшем рассмотрении оказываются жалобами на трудные мысли, т. е. на собственную непривычку к мышлению. Пресловутый «трудный слог», как правило, оборачивается неготовностью читателя – вещью, обыкновенной в литературе. Впрочем, вина есть и на писателе: сложность письма – признак не только сложности мысли, но и предельной ее сгущенности, т. е. авторского нежелания разбавлять свою мысль водой… Что делать! Хоть и нельзя сказать, чтобы сложность мысли требовала сложного изложения, но сжатости, насыщенности она требует несомненно.
Я знаю, что у читателя в запасе есть сильное возражение против наших с Сократом мнений, а именно: ссылка на Пушкина. В Пушкине часто видят пример простоты и ясности (больше того, эти простота и ясность мешают нам видеть его мысли – слишком уж легко и светло они выражены). Что у него общего с позднейшими русскими писателями: Достоевским, Бердяевым, речи которых совсем не похожи на прозрачный слог «Капитанской дочки»? Не предают ли они пушкинскую ясность ради мнимой глубины мысли?
Ошибка этого рассуждения в том, что Пушкина отождествляют с простодушным повествователем «Капитанской дочки», и напрасно. Достаточно взять его афористические высказывания, чтобы увидеть, что их отличает язык сложный и сжатый; что летописец Белогорской крепости – еще не весь Пушкин 7.
– Вы проповедуете жестокость к читателю, – слышу я внутренним слухом. – Он не молотобоец, не силач, чтобы разбирать ваши греческие стены. Он трудится в ином месте, а с книгой хотел бы развеяться, отдохнуть. Пощадите его!