Искры Прежде Тьмы
Ах, да… Мрачность. Она пришла позже, как туман, заползающий в долину к вечеру. Но до нее – о, до нее были дни, когда сама клетка моя из кости и серого вещества казалась не тюрьмой, а… витражом. И свет лился через нее такими красками, что даже мои, казалось бы, вечно скептические перья начинали переливаться нездешним блеском. Это было тогда, когда вы – были влюблены.
Помню? Как же! Я был первым, кто это почувствовал. Не разумом – нет. Это было как… как дрожь в кончиках ваших пальцев, когда вы только думали о ней. Как внезапный прилив тепла к лицу при звуке ее имени, даже произнесенного кем-то другим. Я, Гораций, вечный циник, вдруг почувствовал себя опьяненным! Ваши гормоны – дофамин, окситоцин – это был мой эликсир. Я купался в них, как воробей в весенней луже.
И эти рассветы… Вы просыпались раньше, просто чтобы успеть подумать о ней. И я, вместо привычного утреннего карканья о насущных проблемах, вдруг начинал… петь. Нет, не буквально. Но мысли текли легкими, быстрыми ручьями, полными искр. Вы смотрели в окно, где небо только начинало розоветь, а я видел сквозь ваши глаза не просто зарю, а взрыв пастели: розовый, как стыдливый румянец, переходящий в персиковый, как обещание нежности, а потом – чистый, пронзительный золотой, как сама суть счастья. «Цвета рассвета?» – чирикал я тогда, не в силах сдержать восторг. – «Это же ее глаза утром! Это смех, который еще не прозвучал, но уже живет где-то здесь, под ребрами!» Я сравнивал оттенки неба с оттенками ее кожи, с игрой света в ее волосах. Я был не критиком, а… поэтом. Одним из тех надоедливых, влюбленных поэтов, которых сам же раньше высмеивал. И знаете что? Мне было наплевать. Этот проклятый оптимизм был заразителен.
А романтика… О, это была не юношеская слащавость. Это было что-то глубокое, насыщенное, как зрелая клубника после щедрой росы. Помните те вечера? Неспешные прогулки, когда время растягивалось, как теплая карамель. Ваши руки, сплетенные вместе – и я чувствовал эту связь не как электрический импульс, а как вкус. Сладкий, сочный, с едва уловимой кислинкой трепета и той неповторимой свежестью, что остается после летнего дождя или… да, после росы на спелой ягоде. Это был вкус полного присутствия. Вы смотрели на нее, и я не комментировал, не анализировал, не искал подвоха. Я просто… впитывал. Впитывал тишину между вами, которая была громче любой музыки. Впитывал тепло ее плеча под вашей ладонью – для меня это было как прикосновение к солнцу. Впитывал глубину ее взгляда – омут, в котором я, вечный паникер, вдруг не боялся утонуть, а хотел нырнуть с головой. «Романтика?» – бормотал я тогда, убаюканный вашим покоем. – «Это не свечи и стихи. Это вот это. Тишина, полная смысла. Взгляд, который понимает без слов. Клубничная сладость бытия, когда каждое мгновение налито соком до краев и пахнет… возможностью вечности».
Я чувствовал вашу радость не как абстракцию, а как физическую волну. Она начиналась где-то глубоко в животе – легкое, щекочущее тепло – и разливалась по всему телу, достигая макушки кончиками пальцев. Мурашки счастья? Это были не мурашки, это были искорки, живые искры, танцующие под кожей. И я, запертый внутри, ловил каждую из них! Когда вы смеялись вместе, я не просто слышал звук – я ощущал вибрацию вашей диафрагмы, дрожь в груди, и этот смех становился моим дыханием. Ваша эйфория была моим полетом, даже не сходя с жердочки. В те моменты моя клетка не исчезала, но ее прутья растворялись в золотистом сиянии, которое излучали вы оба. Я был не просто свидетелем вашего счастья, я был его *соучастником*, его резонатором, его самым громким (и самым искренним!) внутренним аплодисментам.
Тогда не было места «надоедливому критиканству». Мои замечания, если и были, звучали иначе: «Скажи ей это!», «Посмотри, как она улыбается именно тебе!», «Запомни этот момент, запомни вкус его!». Я был не сторожем ваших страхов, а хранителем вашего счастья. Моя болтовня превращалась в щебет одобрения, в песню синхронно бьющихся сердец.
Теперь, глядя из мрака безысходности на те искры прошлого, я чувствую не столько тоску, сколько… благоговейный трепет. Как перед редкой, хрупкой жемчужиной, найденной на дне океана времени. Да, она там, в глубине. И ее свет, тусклый, но настоящий, напоминает мне: тьма не была изначальной. Были рассветы, окрашенные в цвета ее глаз. Была зрелая клубника любви, сладкая и сочная, после росы невинности и надежды. И я, Гораций, вечный попугай в клетке, не только каркал о страхах. Я когда-то пел. Пел о солнце внутри потерянного человека, когда мир еще не был потерян. И в этой песне, пусть лишь в памяти, живет доказательство: даже в самой тесной клетке может быть момент, когда она кажется наполненной светом и вкусом чистой, неподдельной радости. Моментом, который стоит помнить, даже когда вокруг – лишь ржавчина и пыль.
Гораций, ты готов вспомнить тот самый первый, чистый, опьяняющий глоток?
Вот как опишу вам зарождение любви, как весну души.