— Подействовало, кажется, — с облегченным вздохом сказал кто-то в
толпе.
Роман с сомнением поджал губы.
— У меня нет такого впечатления, — вежливо сказал Эдик.
— Может быть, у него завод кончился? — сказал я с надеждой.
Стелла жалобно сообщила:
— Это просто релаксация… Пароксизм довольства. Он скоро опять
проснется.
— Слабаки вы, магистры, — сказал мужественный голос. —
Пустите-ка меня, пойду Федора Симеоновича позову.
Все переглянулись, неуверенно улыбаясь. Роман задумчиво играл
умклайдетом, катая его на ладони. Стелла дрожала, шепча: «Что ж это
будет? Саша, я боюсь!» Что касается меня, то я выпячивал грудь, хмурил
брови и боролся со страстным желанием позвонить Модесту Матвеевичу. Мне
ужасно хотелось снять с себя ответственность. Это была слабость, и я был
бессилен перед ней. Модест Матвеевич представлялся мне сейчас совсем в
особом свете. Я был убежден, что стоило бы Модесту Матвеевичу появиться
здесь и заорать на упыря: «Вы это прекратите, товарищ Выбегалло!» — как
упырь немедленно бы прекратил.
— Роман, — сказал я небрежно, — я думаю, что в крайнем случае ты
способен его дематериализовать?
Роман засмеялся и похлопал меня по плечу.
— Не трусь, — сказал он. — Это все игрушки. С Выбегаллой только
связываться неохота… Этого ты не бойся, ты вон того бойся! — Он
указал на второй автоклав, мирно пощелкивающий в углу.
Между тем кадавр вдруг беспокойно зашевелился. Стелла тихонько
взвизгнула и прижалась ко мне. Глаза кадавра раскрылись. Сначала он
нагнулся и заглянул в чан. Потом погремел пустыми ведрами. Потом замер и
некоторое время сидел неподвижно. Выражение довольства на его лице
сменилось выражением горькой обиды. Он приподнялся, быстро обнюхал,
шевеля ноздрями, стол и, вытянув длинный красный язык, слизнул крошки.
— Ну, держись, ребята… — прошептали в толпе.
Кадавр сунул руку в чан, вытащил кювету, осмотрел ее со всех сторон
и осторожно откусил край. Брови его страдальчески поднялись. Он откусил
еще кусок и захрустел. Лицо его посинело, словно от сильного
раздражения, глаза увлажнились, но он кусал раз за разом, пока не сжевал
всю кювету. С минуту он сидел в задумчивости, пробуя пальцами зубы,
затем медленно прошелся взглядом по замершей толпе. Нехороший у него был
взгляд — оценивающий, выбирающий какой-то. Володя Почкин непроизвольно
произнес: «Но-но, тихо, ты…» И тут пустые прозрачные глаза уперлись в
Стеллу, и она испустила вопль, тот самый душераздирающий