– Могут отравить воздух, – и Афанасий соорудил сложную систему фильтров, через которые с шипением проходил уличный воздух.
Мастерская превратилась в настоящий бункер. Лабиринт из стальных листов и колючей проволоки, где единственным островком порядка был стол с Сердечником. Даже спать Афанасий теперь ложился, пристёгивая себя ремнями к стулу, с гаечным ключом в руке – на случай, если враги решат атаковать, пока он беззащитен.
Питался он скудно – сухими пайками, которые растягивал на несколько дней, запивая грязной водой из собственноручно собранного дистиллятора. Каждый кусок пищи он тщательно проверял – не отравлен ли? Каждый глоток воды пробовал сначала на крысе, которую поймал в углу и посадил в клетку.
Крыса, кстати, стала его единственным «собеседником». Кроме Голоса, конечно.
– И она шпионит, – уверял Голос. – Смотри, как глаза её блестят. Она передаёт им сведения.
Афанасий часами мог сидеть перед клеткой, вглядываясь в маленькое существо.
– Говори, – шипел он. – Кто тебя послал? Что они хотят узнать?
Крыса молчала, и в её молчании Афанасию чудились насмешка и презрение.
Реальность и паранойя переплелись в его сознании в тугой узел. Он уже не всегда мог отличить настоящие звуки за дверью от тех, что рождались в его голове. Тени на стлах двигались сами по себе, принимая очертания врагов. Воздух в мастерской стал густым и тяжёлым, пахшим страхом, потом и озоном.
Но в этом сумасшедшем царстве одиночества и страха Сердечник pulsировал ровно и мощно. Его багровый свет был единственным постоянным ориентиром в рушащемся мире Афанасия. Он был его крепостью, его оружием, его единственным другом и палачом.
И Голос звучал теперь не только в его голове. Порой Афанасию казалось, что он исходит от самого Сердечника – низкий, металлический гул, полный обещаний и угроз.
– Скоро, – гудел Голос. – Скоро ты будешь в безопасности. Навсегда.
Афанасий кивал, прижимаясь лбом к холодному корпусу устройства. Он почти достиг цели. Почто создал мир, в котором никто не сможет до него дотронуться. Мир, состоящий из четырёх стен, боли и страха. И багрового света, что медленно, но верно пожирал его рассудок.