Что ни говори, а совмещать вкушение пищи телесной и духовной у меня не получается даже в монастыре. Может быть, поэтому разведчик из меня реально вышел, а вот войти обратно так и не сумел, аще убо не умею делать одновременно взаимоисключающие друг друга вещи. А надо бы уметь…
Трудно подобрать слово, которое смогло бы в точности выразить, что я тогда почувствовал, глядя на него: Никита был как бы один, но не одинок. Складывалось ощущение, что хотя он сосредоточил внимание на хлебе насущном, но пребывал в положении человека, беседующего с Господом за чашкой чая.
Если в чём другом ещё могло возникнуть сомнение, то здесь у меня не проскальзывает даже подобия на усмешку.
Никита составил многозначительное выражение на лице, будто доказывал теорему о несовместимости кислого с пресным. Что тут непонятного, спросит дотошный читатель? Отвечу: для меня тоже когда-то лучшим обществом было одиночество, но в те наивно-счастливые годы мне было ещё невдомёк, что такое пребывать наедине с Богом, какая это всё же благодать!
Вздремнуть у меня не получалось, а бесцельное пребывание в аэропорту всегда вызывает негативные эмоции. Поэтому мне больше ничего не оставалось, как обратиться к Иисусовой молитве. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго». «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых, помилуй мя грешнаго». «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий…»
Вот уже вторая, третья, четвёртая сотня обращений ко Всевышнему покинула мои уста, а за окнами, хоть и менее неистово, но всё ещё бушевала стихия.
Когда же Никита, дочитав последнюю кафизму, захлопнул Псалтирь, непогода как-то враз стихла, небо прояснилось, и фианитовые капли на стёклах аэропорта заслезились всеми цветами солнечного спектра.
«Пророк», – промелькнуло в моём воспалённом мозгу.
Группа наша во мгновение ока приободрилась от спячки. Отец Андрей начал что-то оживлённо говорить, и тут мы услышали долгожданное объявление, что «посадка на рейс такой-то будет производиться…»