достоинством.
— О, у земли и у всего, что связано с землей тоже есть свое
достоинство!
— Неужели этот немецкий философ так и не узнал, кто ты такой на
самом деле?
— Узнал, но только в самом конце, когда было уже слишком поздно,
чтобы суметь всё проделанное повернуть вспять.
— Значит, — воскликнул я, — в конце он все-таки увидел две формы
сверхчеловеческого: тебя и Христа!
— Да, увидел. И то, что он увидел, свело его с ума.
— И тебя не мучает совесть из-за того, что ты делаешь?
— Совесть? А что это такое?
— Видишь ли, угрызения совести — это эмоция, которая возникает у
людей, когда они чувствуют, что сотворили зло.
— Эмоция, которая возникает у людей, повторил он. — Но я ощущаю
только те человеческие эмоции, которые доставляют мне чувственное
наслаждение.
— Например…
— Ты и в самом деле чересчур любопытен и чересчур назойлив!
— Признаю, я — назойлив и любопытен, сказал я. Но мне это
интересно: ты берешься за дело, длиною в целую жизнь — жизнь
человека — только для того, чтобы превратить его в орудие достижения
всего этого, — и я жестом показал на проходившую под нами линию
фронта.
— Глаза его заблестели, и он ответил:
— Что такое жизнь человека по сравнению с величием всего этого?
Можно трудиться тысячу лет и так и не добиться ничего, сравнимого
с этим!
— Значит, тебе это нравится, вся эта бойня?
— Что за глупый вопрос! Это вознаграждает меня за все мои труды, это
прославляет меня, возвышает меня. Вся эта кровавая резня дело моих
рук и рук мне подобных.
— Неужели ты уже заранее планировал все это, когда подбивал одного
человека совратить своими сочинениями нацию?
— Да. И для этого он был идеальным орудием. Никто другой не подходил
лучше него для достижения нашей цели — амбициозный, неудовлетворенный,
аристократичный, самонадеянный, никого не любящий — в самом широком
смысле этого слова, способный на безрассудную страсть, и следовательно
— на разочарование, и наконец, что тоже немаловажно, готовый
воспринимать видения.
— В которых являлся ему ты?
— Да. Поначалу он видел меня во сне, восхищался мною и стремился мне
подражать.
— А затем ты начал рассказывать ему о Сверхчеловеке?
— Да, используя при этом довольно старые аргументы: что женщин
вообще не стоит принимать в расчет; что женская любовь мешает
мужчине; что женщина порабощает мужчину, если он не поработит её сам;
что Природа это дьявол, а не Великая Матерь, и потому её следует
покорять всеми возможными способами; что человек возвышается до
Сверхчеловеческого, когда отвергает всё, что может оказывать на него
влияние, в том числе и Природу, и признаёт лишь то, что дает ему
свободу, например: своё превосходство над другими существами, его
власть над ними, его власть над своими собственными мыслями, власть
над добром и злом, над истиной и ложью.
— Твоё учение — само по себе великолепное сочетание истины и лжи,
— сказал я.
— Разумеется, — ответил он, — но чего ты хочешь? Одной только
истиной этого никогда не удалось бы добиться.
И он указал своей длинной рукой на простиравшееся под нами поле
битвы.
— А чему еще ты учил своего избранного ученика? — спросил я.
— Всему, чему он потом сам учил мир. Когда он удалил из своего
сердца женский лик, я открыл счет, а он решил, что немного
приблизился к Сверхчеловеку. Когда он начал раздуваться от гордости и
чувства собственного превосходства, я записал в свой актив еще одно
очко, а он подумал, что уже совсем близко подошел к Сверхчеловеку.
Когда он читал Евангелие и смеялся про себя над смирением Сына
Человеческого, я приписывал себе сразу два очка — одно против него,
и еще одно против твоего Христа.
— Спасибо, — сказал я, — за то, что ты причислил меня к
последователям распятого Христа. Тут ты не ошибся.
Не обращая внимания на это мое последнее замечание, он продолжал:
— Я поддерживал его стремление создать новый идеал вождя, нового
Христа, Антихриста, сурового Немецкого Христа, который должен был
покорить людей не любовью и состраданием, а твердостью и жестокостью.
О, эту работу я проделал великолепно! Многие немцы установили этот
мой идеал на место Сына Марии. Многие немцы поставили меня на место
своего Солнечного Бога и назвали меня Сверхчеловеком, хотя у него и
не хватило смелости прямо назвать меня Антихристом. Напротив, он
приписал мои качества Христу и назвал нас обоих одним именем и,
прикрываясь этим именем, хотел уничтожить всякую жалость и
сострадание в