учил химии малых детей, и они взорвали свою всемирную колыбель.
— Я только хотел, чтобы они знали.
— Но начинать следовало с азбуки.
— А что бы ты назвал азбукой сверхчеловеческого? — спросил он.
— 'А' — это любовь, 'Б' — смирение, 'В' — истина.
— Но почему же тогда я не научил их ни любви, ни смирению, ни
истине?
— Потому что ни любви, ни смирения, ни
истины ты не знал.
— Я не знал любви?!
— Да, любви ты не знал.
— И я не знал смирения?!
— Твое высокомерие стало притчей во языцех.
— И я не знаю истины?!
— Тебе известна только половина истины, а половина истины — это еще
не истина, так же как половина яблока — это еще не яблоко.
— Не хочешь ли ты сказать, что мое учение было ложным?
— И величайшей ложью в нем было то, что они могут превратиться в
сверхлюдей, когда они еще не готовы к восприятию сверхчеловеческого.
— Но человек должен возвыситься!
— Человек должен возвыситься над самим собой, а не над другими. —
ответил я. — Чувствуешь, в чем разница?
— Чему же мне следовало их учить?
— Тому, что сверхчеловеческое — это слуга человека, а не обидчик и
не тиран.
— Но они бы не поняли.
— Не будь столь самоуверен. Ведь нашлись же немногие, которые поняли
Сына Человеческого.
— А, ты о нем!
— Которого ты отверг.
— Но он учил людей быть рабами!
— Кто хочет быть большим между вами, да будет вам слугою; и кто
хочет быть первым между вами, да будет всем рабом.
— Ну, если ты хочешь цитировать Писание …
— Я цитирую Сверхчеловеческое.
— Значит, ты полагаешь …
— Я полагаю, что ты отверг единственный хорошо известный пример
своего собственного идеала.
— И ещё ты думаешь …
— Да, я думаю, что ты сошел с ума, потому что слишком поздно понял,
что твое учение ложно. Я думаю, что ты просто не нашел в себе
достаточно мужества, чтобы опровергнуть свои собственные выводы и тем
самым возвыситься над самим собой; возвыситься над собой и в самом
деле стать Сверхчеловеком.
— Так ты думаешь, что я всё знал?
— Я знаю, что ты знал. Я знаю, что Он явился к тебе в видении, что
ты сам понял, в чем была твоя ошибка, и что ты так и не смог принять
свое новое понимание, потому что оно пришло к тебе слишком поздно.
— Ты знаешь слишком много, — сказал он.
— Ты просил меня быть твоим судьей, напомнил я ему.
— Но не палачом.
— Ты сам стал себе палачом и палачом своего народа.
— Моего народа! — презрительно процедил он.
— Я же говорил, что ты не знал любви! — напомнил я ему.
— И что ты мне теперь прикажешь делать?
— Возвращайся на землю и учи людей тому, как человек может превзойти
самого себя. Возвращайся на Землю и учи людей следовать за Сыном
плотника, отвергнуть которого ты их призывал. Вернись в Германию и
опровергни самого себя.
— Как же я смогу вернуться?
— В другом теле, конечно же, в чистом и здоровом теле, чистоту
которого тебе придется поддерживать.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты сам прекрасно знаешь, что! Я ведь говорил тебе, что ты не знал
Любви. Ты знал только привередливость, чванство и стремление
произвести сенсацию.
— Ты задал мне трудную задачу, — сказал он.
— Вечность — штука долгая, — ответил я. И к тому же новой Германии
потребуется твоё новое учение.
— Должен ли я благодарить тебя? — спросил он.
— Не обязательно. Это я благодарю тебя за то, что ты не опротестовал
мой приговор.
— Доброй ночи, — сказал он.
— Доброй ночи, — повторил я. И душа Фридриха Ницше удалилась. Может
быть, к вратам перерождения?
Письмо XLVI
ЗМИЙ-ИСКУСИТЕЛЬ
2 июня 1915
После нашего вчерашнего разговора, когда я рассказал вам об
измученной душе, попросившей меня вынести свое суждение относительно
учения, совратившего целую нацию, я вернулся во Францию к полям
сражений (уж меня-то немцы не смогут пустить ко дну своими
торпедами).
Двигаясь не спеша вдоль немецких позиций, я увидел высокую
величественную форму, с головой укутанную в черное, — ту самую, что
я описывал в одном из предыдущих писем.
На сей раз я поприветствовал его, не дожидаясь, когда он сделает это
сам.
— Ну, как идут твои дела? — спросил я.
Он отбросил свое покрывало, и я увидел перед собой мрачное и
величественное лицо, на котором глубоко запечатлелись раздумья и
порок.
— Идут, как всегда, — ответил он. — А чем был занят ты?
— Этим вечером — писал для мира людей, — ответил я.
Он