Исходя из того, как мы сие объяснили, понятно, как даже благонамеренные и мыслящие писатели, а также философы-профессионалы могли считать сие злоупотребление единственно правильным употреблением слова «право», не признавая суда совести. Закон, на коем практический разум основывает естественное право, требует точно такой же неприкосновенности личности и имущества и точно такой же жертвы частной выгоды, какие государство вынуждено принуждать для своего сохранения или имеет право требовать в силу явных и подразумеваемых договоров. Именно ослепляющее побуждение выводить сии требования естественного права не из морального закона, а само естественное право и сей самый закон – из потребностей государства и следствий сих потребностей, договоров, позитивных законов, институтов и т. д. … Сей обман подкрепляется также неоспоримыми фактами – что в государстве, как в государстве, не действуют никакие другие законы, кроме позитивных; что большинство людей удерживает от совершения преступлений только страх наказания; что, согласно свидетельству истории, гражданские общества и наиболее выдающиеся из их представителей и правителей не признавали никакого высшего закона, кроме выгоды государства или процветания своей собственности и власти. Все сии факты, согласно нашему методу объяснения, частично являются результатом свободы воли, благодаря коей человек, вопреки закону практического разума, способен как служить инстинкту, так и повелевать им через него; отчасти из ограниченности человеческого разума, который не только для правильного применения нравственного закона, но и для познания его истинного превосходства требует длительного обучения опытом и медленно развивающейся культуры его мыслительной силы; отчасти, наконец, из того, что преимущество государства, в той мере, в какой оно не противоречит законам справедливости, является правом для государства и обязанностью для его правителя. Для того же, кто ищет определяющую основу долга и права только во внешнем опыте, сии факты, конечно, должны проистекать только из эгоистического импульса, связанного с физическими и психологическими законами, и подтверждать сомнительную предпосылку, что под долгом не может быть никакой другой необходимости, а под правом – никакой другой возможности, кроме той, которая вытекает из перевеса сил. Кому не известно умение некоторых светских людей объяснять каждый поступок справедливости, доброты и великодушия самым естественным образом из самолюбия – и каждый, в коем сей гипотезы недостаточно, – из безумия? Тем самым они доказывают, однако, что их чувство морали не может быть намного яснее, чем больше они познают мир, чем глубже их знания о нем, и чем больше они познают самих себя. Поскольку практический закон может заявить о себе только в самосознании, а сущность морали состоит в свободном действии воли, которая либо принимает, либо отвергает сей закон, и которая, всецело благодаря свободе, соответствует ему или противоречит ему, то мораль никоим образом не может быть выведена из внешней сообразности закону и несообразности действия (из его простой легальности или иллегальности), которая обнаруживает себя в опыте. Поэтому тот, кто захочет исследовать реальность морального закона и естественного права только на основании внешнего опыта, во все времена, а особенно при прошлом и настоящем состоянии нашей научной и нравственной культуры, будет склонен считать их благочестивой мечтой добросердечного энтузиаста и не признает bon mot покойного Шмауза, написавшего себе Professor Non Entis как Professor of Natural Law, ни остроумной идеей, ни результатом философской проницательности.