Благодаря нашему методу объяснения становится понятным, как другие философы пришли к тому, чтобы найти определяющую основу долга и права в совершенстве, как необходимом объекте нашей разумной природы. Объект нравственного чувства, определяемый практическим разумом, конечно, в той мере, в какой он является законом, есть совершенство, и соответствующее ему действие воли не может быть мыслимо без единства многообразного, без направленности к одной цели. Но поскольку не всякое совершенство является объектом нравственного чувства, не всякое единство многообразия является следствием практического разума и свободной воли, не всякое единство с целью является законностью, установленной только ради нее самой: Посему моральное совершенство нельзя без противоречий объяснить совершенством вообще; посему не всякое совершенство как таковое, а только то, которое является не причиной, а лишь следствием действия практического разума, может быть объектом морального удовольствия; посему также не это совершенство и соответствующее ему удовольствие, а только активная причина того и другого, разум, законодательствующий сам по себе, может быть определяющей причиной долга и права.
При нашем способе объяснения становится понятным, как очень значительная часть писателей пришла к тому, чтобы отделить естественное право от морали и искать основания для одного из них полностью вне области другого. Признавая внутреннюю обязательность морального закона, независимую от всякого внешнего принуждения и определяемую только разумной природой, и отличая ее от внешней обязательности, которая, по их мнению, составляет характер естественного права, от обязательности принуждения, они считают, что должны ограничить характер морали только обязательностью совести, и предполагают основание естественного права в чисто физическом и корыстном побуждении, коие они называют побуждением самосохранения. Но они путают физическую способность к принуждению, без коей, конечно, не может быть и речи о принудительном долге, и которая может быть основана только в теле, с моральной способностью, без коей принуждение не может быть понято вместе с долгом и правом, и которая проистекает только из практического разума. Инстинкт самосохранения настолько мало может быть основанием естественного права, что сам может быть его объектом только в отношении правомерности своих требований; а сия правомерность определяется законом, согласно коему самосохранение во многих случаях должно быть принесено в жертву ради сохранения других. Только тогда принуждение может быть возведено в ранг права, если самосохранение не просто возможно по естественному праву, но и дозволено моральным законом. Естественное право, таким образом, в его отличии от той части морали, которая относится к простым обязанностям совести, не может быть помыслено без инстинкта самосохранения, и сей последний, однако, в какой-то мере относится к его объекту, но только как компонент сего объекта, который может быть определен законом, а не как компонент, который определяет закон; только как то, посредством чего долг становится осуществимым, а не как то, посредством чего он становится обязанностью, как материя, а не как форма всеобщего закона; – в противном случае естественное право есть не что иное, как то, что называется, безответственно злоупотребляя словом, правом сильнейшего.