Наш способ объяснения делает понятным, как другие философы пришли к тому, чтобы принять человеколюбие (Menschenliebe) в качестве фактической определяющей основы (Bestimmungsgrund) долга и права; и в то же время становится ясно, что является истинным и неистинным в их способе представления. Можно было бы неправильно понять немецких философов, исповедующих ее, если подумать, что они, подобно Руссо, хотят под этой человечностью понимать сочувственное чувство, которое, основываясь на чувствительности организации, подчиняет добро и зло конституции наших мышц и нервов. – Если рассматривать их утверждения в контексте, то очевидно, что под человеколюбием, свойственным человеческой природе, в которой, как они считают, они нашли основание морального обязательства, они понимают отношение к другим людям, которое абсолютно подчиняется неизменным законам, и которое выражается частично в воздержании от любого ухудшения благосостояния других людей, как справедливость, частично в активном содействии этому, как благодеяние. Но из этого также следует, что они говорят только о моральной доброжелательности, то есть о той, которая вытекает из морального закона и которая по этой самой причине ни в коем случае не может быть основанием для обязательности этого закона. Они справедливо утверждают, что долг во всех случаях запрещает причинять вред другим, а в некоторых случаях предписывает приносить пользу другим.
Они не способны признать любое воздержание от правонарушений, независимо от причины, актом справедливости, а любое доброе дело без исключения – актом долга. Но поскольку они сами не признают любое воздержание от правонарушений, определяемое какой бы то ни было причиной, актом справедливости, а любое совершение добра без исключения – актом долга, они не могут, не противореча себе, искать основание справедливости и долга в отвращении к правонарушениям и в удовольствии от совершения добра, причем и то, и другое может быть безнравственным во многих случаях и, по крайней мере, нравственно индифферентным в большинстве.