В-третьих. Если бы удовольствие и неудовольствие были последним и единственным критерием, посредством которого добро и зло объявляют себя сознанию, и если бы, следовательно, последняя познаваемая и предполагаемая причина нравственного закона заключалась только в непостижимом удовольствии и неудовольствии: тогда этот закон ни в коем случае не был бы основан на самодеятельности, но на восприимчивости человека; и от неизвестной причины нравственного удовольствия и неудовольствия зависело бы, объявит ли она или скорее навяжет человеку тот закон, который ему чужд, или нет. – Однако этим удовольствием и неудовольствием определяется не только моральный закон, но и само моральное действие; они содержат не только причину, по которой этот закон дан, но и причину, по которой ему подчиняются. Безнравственный поступок был бы результатом простого отсутствия этого удовольствия и неудовольствия или преобладания физического удовольствия над моральным; и поскольку человек мог бы таким образом вести себя просто пассивно, свобода воли, заявляющая о себе в самосознании, и различие между добровольным и недобровольным, зависящее от этой свободы, и внутренний характер, отличающий нравственные поступки от безнравственных, были бы простым обманом.
Истинно, следовательно, в системе английской морали чувства, что нравственное чувство является изначальным и естественным способом, которым долг и право заявляют о себе в сознании, но неверно, что это чувство является изначальной причиной как нравственного закона, так и воли, которая ему соответствует. Последнее определяется свободой личности, первое – практическим разумом.