То, что философский писатель, который делает определение границ и трактовку актуальной науки делом своей жизни и, следственно, в шумных размышлениях имеет перед глазами только философов по профессии, имеет менее досуга думать об украшениях здания, когда он занят его фундаментом; то, что он должен потерять в живости описательного воображения то, что он приобрел в тонкости препарирования; то, что искусство популярной декламации становится для него более чуждым в той же степени, что и для учёного мастера – это столь же неизбежное, сколь и неоспоримое следствие естественной ограниченности человеческого разума. Но и оно затрагивает лишь обработчика науки, фундамент которой еще не достроен, а не исполнителя полезных результатов уже сложившейся и очищенной науки, которому не требуется и десятой доли времени и усилий, чтобы понять то, что пришлось изобрести первому, и сделать своим то, что последний вложил в его руку; У него, следственно, достаточно досуга, чтобы изучать трудное искусство популярной декламации, упражнять таланты, относящиеся к нему, и почерпнуть у ораторов и поэтов столько же для прекрасного тела, сколько у философа профессии для духа своей будущей работы.
Разум, объединенный с самим собой во всех своих теоретических принципах, ограничивает творческое воображение только в интересах той цели, ради коей он занимается популярным представлением философских результатов. Каждый из его эффектов становится более выразительным в той мере, в какой направление его сил более определенно. Его сходства становятся более меткими, его картины более выразительными, его группы более гармоничными, выражение чувств более простым и ярким, игра остроумия более меткой, а унисон всех сотрудничающих способностей ума более поразительным: так как работа проницательности, направляемой продуманной системой принципов, становится более тщательной.