Утверждение, что изображенная красота является целью и первым принципом изящных искусств и наук, объединяет вторую сторону, но лишь до тех пор, пока не возникает вопрос о значении слова «красота». Ибо в этом случае один отвечает: красоту можно лишь ощущать, но не мыслить, а, следовательно, и не объяснять; и поскольку ощущения ее возникают лишь при реальном наслаждении красотами природы и искусства, то идеал необъяснимой красоты вообще, разрушаемый любым анализом, можно абстрагировать лишь от впечатлений этих творений. Другой, напротив, заявляет: прекрасное отличается от просто приятного именно тем, что оно должно быть не только ощущаемо, но в то же время и мыслимо, а тем самым – поддаваться объяснению.
Если защитник этого последнего мнения не ограничивается голословным утверждением, он немедленно ввязывается в новые споры внутри собственного лагеря из-за двусмысленности их общей формулы. Один полагает, что вполне достаточно определить эту формулу, декларируя совершенство как единство в многообразии, не принимая в расчет, что таким образом он указал характеристику, которая должна принадлежать всякой реальной и возможной вещи – прекрасной ли, безобразной ли. Другой считает, что он адекватно отличает совершенство красоты, объявляя ее таким многообразием, которое служит основой [духовной] силы, в сочетании с таким единством, которое дает легкость [ее] восприятия умом; [и что] именно это сочетание возвышает удовольствие и делает предмет, в котором оно воспринимается, источником наслаждения. Он даже называет удовольствие вообще чувственным представлением о совершенстве и забывает, что речь шла не о совершенстве вообще, но об эстетическом удовольствии; не об отличительной черте приятного, но о прекрасном.