Если один [из теоретиков] принимает живость мысли и красноречие за суть поэзии, то затем, дабы оградить поэтическую область от посягательств со стороны могущественных [в ораторском искусстве] риторов, он вынужден добавить, что эта живость должна быть эстетической; а дабы отделить высшее красноречие (которое так часто превосходит некоторые виды поэзии именно живостью мысли и выражения) от сей области, он должен заранее объявить, что оно должно быть поэтическим. Тем самым он дает понять, что его объяснение предполагает характерную особенность поэзии и, следовательно, никоим образом не содержит и не указывает на нее [в явном виде].
Если другой усматривает эту особенность в чувственно совершенном выражении, то он смешивает границы поэтического искусства и красноречия; и если он выдает эту путаницу за определение, объявляя поэму речью, посредством которой порождается высшая возможная степень удовольствия, то всем прежним и будущим шедеврам поэтического искусства он отказывает в праве именоваться поэмами.
Если третий находит характерную черту поэзии в вымысле, он может защитить свое определение от двусмысленности, лишь ограничив понятие поэзии понятием чувственно совершенной речи, конечной целью которой является удовольствие – или же определив ее столь же неясной характеристикой [как вымысел]. Ибо найдется ли согласие в том, что понимать под «чувственно совершенным» и «удовольствием»? «Удовольствие!» – восклицает, словно едиными устами, весьма уважаемая партия художников и ценителей искусства, – «Удовольствие есть цель и первый фундаментальный закон всех изящных искусств и наук!». А то обстоятельство, что это понятие так же мало способно что-либо объяснить, сколь и нуждается в объяснении, доказывает, по их мнению, саму его действенность как первого принципа.