Стал бы он, – если предположить, что истинно желал добра народу своему, – поступать так или даже помышлять так, если бы ему противостояло общее убеждение или если бы даже знатоки права были согласны с неотъемлемыми правами человечества и с принципом, «что права сии ни в коем случае не могут определяться полезностью (ни общей, ни частной), и что соображения полезности могут применяться лишь тогда, когда вопрос о праве уже решён»? Если здесь один правитель отменяет крепостное право крестьян, а к подданным своим относится как к наследственной собственности; если там другой желает воздать должное человечеству, отменив пытки и смертную казнь, а сам низводит их до скота, назначая за преступления наказания совершенно произвольные, капризные и бесчеловечные; если третий признаёт неотъемлемое право подданных своих верить в то, во что могут они верить, в то время как объявляет сие право даром милости своей, а пользование им – простою терпимостью, кою дарует он мнениям неблагим во имя единственно блаженного мнения; если четвёртый, под именем свободы слова, предоставит каждому право сообщать другим убеждения свои по мере знания и совести его, а обнародование тех убеждений, что противоречат символическим книгам, будет жестоко карать как дерзость (и т.д.) – было бы столь же несправедливо по отношению ко всем сим правителям приписывать вторую половину противоречивого поведения их слепому следованию обычаю старому, как и первую – …простой жажде новизны, и не признать, что они могли бы привести мнения равно известных авторов в защиту как одной, так и другой точки зрения, и что действовали они всецело в духе своей эпохи, поскольку последний определяется даже состоянием наук.