на автомобиле, принадлежавшем Виктории Леонидовне к зданию
Интегральной Фирмы 'Обратная Сторона' и припарковались от него далее по
переулку метрах в пятидесяти.
— Ну, что ж… Ты готов? — спросила Юсман. Василий Федорович не
ответил, он думал о чем-то, всматриваясь в ночную глубину переулка. — Что
молчишь, профессор? Думаешь, что мне на душе легко?
— Я не об этом сейчас подумал, — заговорил Василий Федорович.
— А о чем? — ласково погладив его по волосам, спросила Юсман.
— Юля беременна, — коротко сказал профессор.
— От… тебя? — вкрадчиво уточнила Юсман.
— От меня, — подтвердил он.
— Ты уверен?
— Ты что, с ума сошла, Виктория, от кого же еще! — заволновался
профессор, — Юленька. Она… ты должна это знать!
— Ты меня неправильно понял, Василий Федорович, я хотела сказать: ты
действительно уверен, что Юля и в самом деле беременна?
— Да. Мы вместе, с неделю назад, ходили к врачу, — успокаиваясь
подтвердил профессор.
— Да-а, — протяжно сказала Юсман.
— Что значит 'да'? — возмутился профессор, — осуждаешь?!
— Да перестань ты, Василий Федорович, в самом-то деле, взрываться. Я
сказала 'да' просто так. Каждой женщине внутренне, по природе, хочется иметь
ребенка, но не каждая может… его иметь.
— Прости. Я наверно тебя обидел, — извинился профессор.
Уличные фонари задумчиво освещали ярким желтым светом переулок.
— Ничего… — сказала Юсман и помолчавши немного, неожиданно, для
мечтательно расслабившегося в это время профессора, активизировалась, —
надо делать дело! — подвижно и решительно заявила она. — Идем, Василий
Федорович.
— Скажи, Виктория, ты довольна своим по-ложением? — не обращая
внимания на активизацию Юсман, холодно проговорил Аршиинкин-Мертвяк.
Оставаясь теперь сидеть неподвижным и даже еще спокойнее в голосе, он будто
придержал своим вопросом подвижность Виктории.
— Ты… имеешь ввиду… — призадумалась она, — мое женское
положение?
— Да.
— Я всегда к этому стремилась. Мое приобретение — это всегда была и
есть я сама.
— Счастливая ты.
— А разве ты не имеешь, то, что хотел?
— Кажется, уже не имею.
— Не понимаю тебя. Сожалеешь?
— Сейчас… Да. Но не о том, что получил возможность, а о том, что не
могу возвратить ее.
— Удивительно. Стремился и стал. Зачем же терять?
— Да. Я стремился. Да. Приобрел. Ну, почему же такая клейкость
человеческой судьбы!? Нет, я не хочу и не принимаю такое!
— Мне тебя жаль. Ты как ребенок: поигрался, познал и хочешь отдать. Но
это настоящие игры, Василий Федорович, с болью и кровью, среди людей не
принято иначе.
— Знаю. И это меня мучает. Как много и бы-стро мы могли бы узнать и
познать и покаяться и идти дальше, если бы…
— Можно было бы играться и отдавать? — уточнила Юсман.
— Да. Играться! Именно так! С детским во-сторгом отдаваться соблазну
желания и отходить от него, отпускать для другого.
Я чувствую, я понимаю, что не может больше так продолжаться на Земле:
человека поглощает желание или множество таковых, и он — не успевает, не
может освоить из них, хотя бы те, которые видит и хочет иметь…
Почему, почему, ему, человеку, постоянно приходится исподволь коситься
на желаемое, страдать о близости с ним, но иметь его, в лучшем случае,
частично, не полностью, по крошкам, а в худшем… не иметь никогда, а еще
хуже того — получить желаемое и не мочь возвратить его по-другому, нежели
как ценою собственной жизни.
Я не хочу так.
Я протестую против такого. Так слишком долго идти и невозможно собрать
воедино весь опыт.
Ну, почему же лишь смерть избавляет ото всего!? Да. Я поигрался, но я
осознал это.
— И ты хочешь играться в другое, — будто продолжила, подсказала мысль
профессору Юсман.
— Не понимаю, что в этом плохого? — озадачился Василий Федорович.
— Я могу лишь только напомнить сказанное: с кровью и болью они, эти
игры, понимаешь?
— Значит…, все-таки смерть все решает?
— Смерть лишь возможность, решаем только мы, Василий Федорович. Мы
выбираем смерть, а не она нас.
— Плохой мир, несправедливый и медленный, он должен меняться, я в это
верю.
— Может и прав ты, Василий Федорович, но я, видимо, не совсем, не до
конца…, не так понимаю