что он уже действительно, и в самом
деле, мертв и что он сам закончил, оборвал свою жизнь там, в Интеграль-ной
фирме, и навсегда.
Он сейчас понимал, что уже принял бесповоротное решение о дальнейшем
своем существовании.
— Она взошла хрустально-молодою, — сказал Миша, не поворачиваясь к
Юле, всматриваясь в лунное небо.
— Кто? — не громко спросила Юля.
— Она…, взошла хрустально-молодою…, совсем, едва заметною, Луна,
— сказал молодой человек и глубоко, волнительно вздохнул. —
Висела долго хрупкой запятою.
Моей судьбы наверно в том вина…
Копил годами солнечную усталь
Я для раздумий, и пришли они…
Я понял, что воспитывая чувства,
Позволил мыслям одичать в тени…
Я до сих пор оглядываю дали,
Надеюсь, что зайду за горизонт!
Восходы все еще не отпылали,
Еще не оступался я с высот…
Отзапятаюсь. В жизни так ведется, —
Всегда над нами остается высь!
И в полный круг моя Луна сомкнется,
И так отпишет белой точкой жизнь…
— Чьи это строки? — спросила Юля.
— Я считаю, что строки принадлежат на тот момент, когда они звучат,
всегда тому, кто их читает, а вообще-то… — это строки вашего отца,
Юленька. Ты их наверняка не знала, совершенно случайно они оказались у меня.
— Ты говоришь так, что можно подумать, папа подарил тебе целую
тетрадку своих стихов, Миша. — будто укорила Юля.
— Нет. Не тетрадку, — загадочно проговорил Миша, продолжая смотреть
на Луну.
— Точка, — сказала Юля.
— Да. И она отписала его жизнь.
— Немедленно извинись, Миша, ты сказал какую-то гадость. Мой отец жив,
и он еще будет жить, слышишь! — потребовала Юля.
— Юленька! — будто опомнился молодой человек и отвернувшись от окна,
прошагал к белеющему силуэту в кресле. — Я просто оговорился, — жалобно
сказал он, припавши к Юлиным коленям и исцеловывая нежные ее руки. — Я
совсем не то имел ввиду. Я хотел сказать: отписала одну из частей его жизни,
но будут еще и другие. Прости меня, Юленька. Я проговорил это в каком-то
чертовом забытьи, прости.
— Мы действительно завтра идем? — спросила Юля, не наклоняясь к
Мишиным ласкам, будто отшатнувшаяся от них — так она сидела в кресле,
недоверчиво откинувшись на его спинку.
— Да. Я же сказал — Да! Сейчас же…, я позвоню Вере домой, прямо
сейчас! Я буду настой-чив. Она не откажет.
— Звони, — потребовал Юля.
Несколько секунд Миша продолжал сидеть оцепенело.
— Звони же! — настойчиво прикрикнула Юля.
— Конечно, — оживился молодой человек и тут же ловко встал во весь
рост на ноги и решительно прошел к журнальному столику у кровати, на котором
стоял телефон, сел на кровать, снял трубку с аппарата.
Не через долго, зазвучал его голос…
— Алло, — сказал он.
— Да, — ответили ему.
— Это вас беспокоит Миша. Будьте добры, пригласите к телефону Веру.
— Кто ее просит?
— Это я, Миша.
— Зачем вы звоните сюда? Этот номер для экстремального случая.
— Можете считать, что это именно так, Георгио Фатович. Позовите Веру.
— Вы что… не один? Ваша дочь рядом?
— Да.
— Весьма не осторожно, Василий Федорович, весьма. Вера!.. Возьми
трубку…
— Да. Я слушаю вас, Василий Федорович. Вы, наверно, беспокоитесь о
здоровье этого молодого человека. Пока он себя чувствует не плохо, смирился,
молчит…
— Перестаньте! Я не хочу об этом слышать.
— Тогда, зачем же вы звоните?
— Как хотите, Вера…, но завтра Юля должна увидеть своего отца.
— Что?! Свидание? Вы с ума сошли, Василий Федорович. Это исключено.
— Давайте без осложнений, Вера. Юля увидит отца, и это обязательно.
Увидит завтра.
— Вы что, пугаете?
— Я предупреждаю об обязательном.
— Извините, но… как по-вашему я это устрою?! Прикажете показывать
вашей дочери старого молодого человека, а говорить будете за него вы, или мы
ему заткнем рот?
— Как вам угодно.
— Нет. Вы определенно не в себе, Василий Федорович.
— Это вы угадали.
— Перестаньте острить! Я понимаю, что вы не можете справиться со своей
дочерью, и все заботы на этот счет пытаетесь свалить на меня. Мы так не
договаривались. Скажите Юле — нет. Или давайте, если вы так слабы,
пригласите ее к телефону: я ей все, что понадобится, объясню.