Но одновременно
профессор, как бы занимаясь изучением собственной двухсторонней болезненной
муки чувств, периодически сам же и подпитывал, вызывал жесткую
дискомфортнось чувств, и даже получал от этого нескрываемое удовольствие: с
одной стороны, отказывал себе пойти на вечернее развлечение, которое
одновременно он понимал — обязательно произойдет с ним, с другой стороны,
его одолевала невероятная жажда быть подле дочери и одолевала тем сильнее и
больше, чем определеннее он подготавливал себя к вечеринке.
— О чем ты опять задумался, Василий Федорович? — через некоторое
время безмолвия полуночных партнеров, одного — в наброшенном на плечи
халате маленько и сутуло стоящего у окна, другого — лежащего в постели в
ласковой наготе собственного тела, которая, сумрачно белела в приземистом
освещении свечи, стоящей на низенькой тумбочке.
— Слабый мужчина я для тебя, — проговорил безлико и равнодушно
профессор. — Зачем ты со мною захотела переспать, — оживляя некоторую,
снова прорывающуюся, привычную унылость продолжал он, — ведь, такое
множество здесь, в поселке, молодых жеребцов?
— Вот-вот, — подтвердила она, — именно — жеребцов, — и
прихихикнувши в подушку, сказала: — Все они хороши, и я спала со многими.
Но как бы тебе объяснить, чтобы ты меня правильно понял, — на мгновение
серьезно задумалась женщина, — я развиваюсь и живу символами. Да —
наслаждение, и его всегда, было бы желание, можно получить, но символ —
надо искать и долго приобретать.
— Что-то не пойму, о чем ты хочешь сказать, о каком символе ты
говоришь, когда тут все просто и ясно как белый день: стар и неуклюж в
любви, вот и весь, как я понимаю, символ? Разве может принести такой, как я,
удовлетворение? — профессор отошел от окна и медленно удалился в глубину
комнаты и теперь остановился у распахнутой ненасытности кровати, потому что
присутствовала на ней женщина, по его убеждению, не получившая полноценного
мужского общения. Халат соскользнул с его плеч на пол, и профессор виновато
присел на кровать у изголовья женщины.
— Поцелуй меня, — нежно потребовала она, и Аршиинкин-Мертвяк,
подавляя мужское неуважение к себе, наклонился плавно к ее лицу и едва
прикоснувшись своими дряхлыми, понималось ему, губами, поцеловал ее свежий и
ароматно пахнущий подбородок, но он не успел оторвать своих губ от него.
Женщина уловила напряженную шею профессора в объятия локтевых
шелковистотеплых изгибов своих рук и неожиданно соскользнула
влажно-прохладными губами прямо в губы Аршиинкина-Мертвяка, и тут же
трепетно и крепко прижалась всеми своими изгибами тела к профессору.
Долгий поцелуй так же неожиданно, как и возник, прекратился: она
освободила профессора от взволнованного объятия, и он отклонился от женщины
и остался сидеть у ее изголовья.
— В чем же символ? — спросил он.
— Вам… — женственно вздохнула она мужчинам никогда не понять, пока
вы сами не испытаете этого, не окажетесь женщиной…
— Прости, — остановил ее профессор, — но ведь так же и женщинам, —
не понять нас, мужчин, пока они не побывают мужчиной.
— Бесспорно, но это другим, остальным женщинам.
— Ты хочешь этим сказать: другим женщинам, но не тебе?
— Именно так.
— Но разве ты была в шкуре мужчины?
— Позволь мне не отвечать на этот вопрос.
И Аршиинкин-Мертвяк, немного насторожился, но постарался никаким
образом не высказать этого.
— Хорошо. Не отвечай, — согласился он.
— Так вот, — продолжила Виктория, внимательно присматриваясь к
выражению глаз профессора в отблесках света свечи, как бы выискивая,
думалось профессору, именно его сейчас настороженность по отношению к ней,
не исключено, для того, чтобы поиметь повод прервать разговор и обидеться.
Тогда профессор отвел свой взгляд от Виктории и продолжал слушать ее,
определенно всматриваясь в огонь свечи. Так вот, — говорила она, — вам,
мужчинам, никогда не понять, что если она, женщина, не может существовать
только с одним мужчиной, так это не всегда от безрассудства, глупости,
разврата или еще чего, а и от другого, скажем: незнания, скорее даже —
познания себя как женщины, женщины как таковой. Это тот самый момент, когда
женщина не знает возможностей женского тела и