Так начинается процесс, в котором живая, неуправляемая энергия вмешательства постепенно трансформируется в текст, в структуру, в наследие – и в этом превращении утрачивает не содержание, но силу.
Пророчество, бывшее когда-то неотвратимым вмешательством, пронзающим ткань обыденности, постепенно утрачивает свою разрушительную непредсказуемость, переходя в статус текста – то есть зафиксированной, структурированной, пригодной к повторному использованию формы. Там, где раньше звучал живой голос, не связанный ни с литургическим циклом, ни с институциональной санкцией, со временем начинает говорить редактированное повествование, очищенное от неловкости момента и включенное в корпус допустимого. Это включение неизбежно меняет не только отношение к пророчеству, но и саму его природу: оно перестает быть событием, врывающимся в неподготовленное сознание, и становится частью архива, который можно толковать, изучать, систематизировать и даже использовать как богословский аргумент.
Превращение пророчества в жанр означает его усвоение системой: то, что раньше стояло вне ее, вызывая отторжение и страх, теперь оказывается признанным, классифицированным и – главное – воспроизводимым. В пророческой речи начинают различать устойчивые формы: вводные формулы, риторические структуры, типологические образы, логические последовательности – и все это позволяет говорить о пророчестве как о жанровом явлении, а не как о непредсказуемом прорыве. Таким образом, вместо открытого столкновения с живым голосом появляется способность безопасно его интерпретировать: пророк становится не свидетелем присутствия, а автором текста; его слово – не ударом, а иллюстрацией; его боль – не переживанием, а стилистической меткой.