Такой поворот и составляет подлинное измерение надежды: ее смысл не в возвращении к утраченному, а в способности быть открытым к тому, что еще может прозвучать. Пророки не зовут к восстановлению храма, не предлагают новой системы, не ищут нового законодателя – они обращаются к сердцу, которое должно стать чистым не потому, что оно очистилось по предписанию, а потому что вновь стало способным слышать. Их слово не направлено на возвращение формы, не зависит от наличия правильного облика, не строится вокруг идентичности; оно прорастает там, где возникает пустота, внутренняя готовность, не занятая заранее оформленным смыслом.
Такая надежда не строится на идее будущего порядка, не черпает силу из стратегий обновления или программы восстановления – она рождается из различения, которое не просит доказательств. Это не зов к действию по шаблону, а напоминание о возможности быть внимательным, когда ничто не требует внимания. Не в восстановлении заключен ее смысл, а в способности распознать, когда вновь появляется живое. Не в строительстве – а в открытости. Не в попытке воссоздать святое, а в том, чтобы не пройти мимо, если оно, однажды исчезнув, вдруг снова начнет звучать.
Но в тот момент, когда пророческая надежда перестает опираться на проект и обращается к распознаванию, когда она призывает не к действиям, а к внутренней обнаженности, возникает глубокое противоречие: живое слово, требующее различения, все труднее распознается в культуре, которая стремится к фиксации, согласованию, воспроизводимости. Там, где когда-то ожидали вмешательства, теперь ожидают подтверждения. Там, где некогда слово разрушало порядок ради истины, теперь слово должно быть встроено в порядок, чтобы считаться допустимым. Поэтому пророческий импульс, столь радикально направленный к внутреннему, с течением времени все чаще оказывается не услышанным – не потому, что он исчез, а потому, что изменилось само восприятие: пророчество больше не воспринимается как прорыв, а как традиция, как жанр, как тип речи.