Если исходить из того, что пророк – это не предсказатель, а различающий, не носитель традиции, а обостренное сознание, то становится очевидным, что его существование всегда проблематично для системы. Причина не в том, что пророк агрессивен или оппозиционен по намерению, а в самой сути различения, которое не может не вступать в конфликт с любой структурой, потерявшей связь с живым началом. Пророчество, даже когда оно выражается в форме призыва к покаянию, является радикальной формой духовного несогласия: оно не предлагает косметических изменений, не ищет компромиссов, не торгуется за реформы. Оно обнаруживает несовместимость между тем, что утверждено как порядок, и тем, что больше не распознается как откровение. Так, в этом обнаружении начинается сопротивление – не как жест борьбы, а как невозможность принять ложь, пусть даже прекрасно оформленную и тщательно освященную.
Система, даже если она возникла из откровения, по мере своего развития неизбежно стремится к самосохранению. Она оформляет веру в ритуал, регулирует отклик нормативами, закрепляет духовные процессы в литургической последовательности и каноническом тексте. Все это позволяет сохранить форму, но при этом все дальше отодвигает живое от доступного. В таких условиях любое настоящее слово, возникающее не из согласованной процедуры, а из внутреннего восприятия присутствия, начинает восприниматься как нарушение. Пророк, говорящий в обход системы, всегда оказывается ею маркирован: как нестабильный, как несанкционированный, как сбивающий ориентиры. И даже если его речь совпадает с тем, что система декларирует, сама природа его голоса – не исходящая от структуры, а из-под нее – делает его неприемлемым.