Желание быть как прочие народы звучит как стремление к безопасности, к упорядоченности, к политическому устройству, которое даст народу устойчивость перед лицом внешней угрозы. Но за этим стремлением скрывается не только страх, но и отречение. Потому что быть «как прочие» означает отказаться от того, что невозможно воспроизвести в виде структуры – от хождения перед Богом, от жизни в открытом откровении, от постоянного различения, которое не может быть делегировано или централизовано. Народ больше не хочет нести эту подвижность. Он больше не хочет зависеть от пророка, чье слово может опоздать или прозвучать неожиданно. Он хочет контроля. А значит – хочет заменить голос управлением.
Это желание нельзя понимать как спонтанный каприз. Оно зреет долго, прорастает в поколениях, уставших от нестабильности, от различения, от ответственности. Оно питается памятью об успехах, в которых символы стали важнее живого, и верой в то, что внешнее устройство способно заменить внутреннюю сопричастность. Это и есть окончательный переход от Завета к системе: народ больше не хочет быть ведомым, он хочет быть организованным. Он не отказывается от Бога, но отказывается от формы отношений, в которой Бог говорит, а человек отвечает. Он больше не хочет отвечать. Он хочет быть как прочие.
Само сравнение с другими народами – симптом глубинной усталости от уникальности. Потому что быть «иначе» – это всегда боль, всегда риск, всегда разрыв. Быть избранным – значит не принадлежать полностью никакой культуре, никакой модели, никакому устойчивому образу, а это тяжело. И в момент, когда вера превращается в форму, когда обетование уже не горит внутри, а просто передается по традиции, эта тяжесть становится непереносимой. Тогда и возникает соблазн: если мы такие же, как все, может, нас оставят в покое? Может, Бог будет охранять нас, не вмешиваясь? Может, не нужно больше слышать?