Эта усталость не всегда осознается, но она проявляется в каждом акте формального благочестия, в каждом пустом ритуале, в каждом повторении без ожидания. Народ остается в земле, но уже не различает, что она дана, а не завоевана. Он продолжает жить по завету, но уже не слышит, что завет требует внимания. Он называет себя избранным, но забывает, что избрание – это не привилегия, а ответственность. Так духовная жизнь, получившая реализацию, начинает разрушаться изнутри – не от врагов, не от катастроф, а от того, что голос, однажды прозвучавший, больше не звучит, потому что никто не слушает.
Когда исчезает не только голос, но и само стремление к его различению, когда усталость становится новым фоном религиозного бытия, тогда духовная жизнь перестает опираться на присутствие и начинает искать формы, способные заменить его функциональной опорой. Эта подмена не всегда осознается как отступление – напротив, она часто переживается как необходимость: ведь если голос больше не звучит, нужно же на что-то опереться, нужно сохранить устойчивость, порядок, контроль. И в этом стремлении удержать святое без сопричастности к святому начинает формироваться новый вектор – не в сторону возвращения, а в сторону укрепления. Так возникает потребность в чем-то зримом, организующем, гарантированном, что может занять место ускользающего присутствия. И тогда начинает вызревать идея, которая в конечном счете выражается в историческом переломе: пусть вместо Бога, Которого уже никто не слышит, будет царь, которого можно видеть.
Когда внутренний импульс веры истощается, когда присутствие больше не переживается, а завет воспринимается как установившийся порядок, неизбежно возникает вопрос: на чем теперь строить устойчивость? Что удержит народ, если голос уже не звучит, если различение стало редкостью, если обетование превратилось в культурный символ? Ответ, возникающий в таком состоянии, как правило, обращен не к обновлению, не к возвращению к началу, а к поиску замены – более надежной, понятной, зримой. И здесь начинает формироваться коллективное желание, впервые выраженное в словах: «поставь над нами царя, как у прочих народов». Это не политический запрос – это глубинное богословское отклонение, в котором на поверхность выходит то, что долго зрело в тени: утрата уникальности, утрата сопричастности, утрата различающего напряжения быть народом не по модели, а по восприятию.