Этот сдвиг особенно ясно просматривается в судьбе Ковчега Завета. То, что было дано как знак присутствия, как память о встрече, как таинственное вместилище свидетельства, превращается в реликвию, которую можно носить на войну, выставлять на показ, использовать как гарантию успеха. Так символ перестает быть каналом и становится инструментом. Его уже не охраняют как таинство, его эксплуатируют как источник власти. Присутствие Бога больше не различается в тишине, в различении, в пророческом слове – теперь оно сосредоточено в предмете, который можно перенести, предъявить, поставить в центр. Но это уже не откровение, это оформление жизни в конструкцию.
Такой процесс глубоко соответствует человеческой природе: когда исчезает ощущение реального, всегда возникает соблазн зафиксировать его остатки в вещах. Но проблема не в самих вещах, а в том, что они становятся замещением. Храм, вместо того чтобы быть местом встречи, становится знаком национального превосходства. Победы интерпретируются как доказательства избранности, а поражения – как временные нестыковки, не требующие пересмотра. Все подчиняется логике символического утверждения: если Бог с нами, это должно быть видно. А если не видно – значит, надо сделать так, чтобы выглядело. Здесь и происходит окончательная подмена: то, что изначально рождалось в трепете, тишине и различении, становится ритуализованным оформлением национального проекта.
Символы, вырванные из их контекста, начинают жить собственной жизнью. Они становятся частью идентичности, частью политической и культурной структуры, в которой никто больше не спрашивает: звучит ли голос? Потому что достаточно, что стоит храм. Достаточно, что есть ковчег. Достаточно, что совершаются жертвы. Но сама эта достаточность – уже признак отступления. Присутствие больше не распознается, потому что в центре оказывается форма. Символы больше не ведут к Богу – они подменяют Его. И чем грандиознее символ, тем труднее признать, что за ним ничего не слышно.