Таким образом, символ, призванный удерживать память о том, что не может быть удержано, превращается в форму, утверждающую, что откровение уже произошло, завершилось, зафиксировано, и теперь его нужно лишь повторять, оберегать, защищать. Но с этим утверждением исчезает главное – динамика живого отношения, которое требует не наличия формы, а способности быть в ней, не как в объекте, а как в событии, которое может вновь разомкнуться только там, где есть внимание, внутренняя отрешенность и готовность слышать не то, что подтверждает, а то, что зовет. Но даже когда различение сменяется повторением, и форма начинает заслонять голос, история не обрывается – она продолжается внутри возникшего напряжения, в котором Бог не уходит, а остается, позволяя откровению жить уже не как чистый зов, а как память, способная вновь стать слышанием.
После события с золотым тельцом, несмотря на очевидность разрыва и глубину отступления, Бог не аннулирует Своего призвания, не расторгает Завета, не уничтожает народ, не отказывается от избранного пути. С Ним остается Моисей – как тот, кто выдержал и тишину, и откровение, и предательство, и собственный страх. Через него продолжается речь, продолжается путь, продолжается история. Однако напряжение, возникшее между откровением и ответом, уже не исчезает. То, что раньше было возможным как коллективное различающее слушание, больше не возвращается в прежней форме. Синайское ощущение присутствия не повторяется. Не потому, что Бог умолкает, а потому, что то, что произошло, перестает быть удерживаемым в форме различения. Теперь то, что было голосом, постепенно начинает становиться системой. И этот переход не навязывается – он вырастает из невозможности человека пребывать в открытости, в пустоте, в доверии, которые необходимы для удержания живого восприятия.