Но если символ начинает говорить вместо истины, он перестает быть символом в подлинном смысле. Он больше не указывает за пределы себя, а замыкает значение на себе самом. Это и есть момент, когда религиозное различение оборачивается религиозной уверенностью: человек больше не ищет, не слушает, не удерживает внутреннюю пустоту, потому что перед ним уже стоит то, что можно признать как «священное». Образ становится не мостом к Богу, а заместителем Бога, не точкой перехода, а центром притяжения. И в этом подмененном порядке все продолжает называться прежними именами – Завет, Закон, храм, слава, служение – но за ними исчезает различающее измерение, потому что связь уже не переживается, а предполагается; голос не звучит, а заменяется формулой; откровение больше не потрясает, потому что оно заменено на символ, который утешает.
Такая стабилизация страха оказывается глубоко соблазнительной, потому что она освобождает от необходимости жить в постоянной неустойчивости, которую предполагает откровение как незавершенное, как открытое, как живое. Там, где был голос, требующий различения, теперь возникает образ, встраиваемый в систему. Там, где было бытие перед Лицом, теперь возникает обращение к знаку. Там, где была пустота как условие встречи, возникает форма как гарантия присутствия. В этом и заключается сущность подмены: различение исчезает не потому, что было отвергнуто, а потому, что становится избыточным – образ уже говорит за человека, символ уже интерпретирует реальность, структура уже знает, что и как понимать. И даже если язык остается прежним, он больше не соединяет с истоком, а лишь подтверждает внутреннюю закрытость, в которой нет больше пустоты, а значит – и места для живого голоса.