Когда речь заходит о заповедях, их смысл слишком часто редуцируется до представления о наборе моральных предписаний, направленных на упорядочивание поведения или обеспечение нормативной идентичности, которую можно измерить, оценить и санкционировать. Однако если держаться той линии понимания, которая была открыта в событии Синая как различающего внимания, становится ясно, что такая редукция искажает природу Закона, превращая то, что было призвано поддерживать живую связь с говорящим Богом, в инструмент регулирования внешнего порядка, где главное – соблюдение, а не различение. В свете синайского откровения заповеди нельзя воспринимать как внешние требования, предъявляемые извне к человеку как объекту, подлежащему формированию; напротив, они должны пониматься как тонкие и чуткие инструменты, с помощью которых внутренняя структура восприятия удерживается в состоянии сопричастности, открытости и памяти.
Заповедь в такой перспективе утрачивает привычный статус директивы, направленной на поведение, и приобретает более глубокий и едва уловимый статус связующего звена между слышащим сознанием и истоком речи. Она не диктует, как должно поступать, не обеспечивает рамку для внешне верного действия, а создает внутреннее напряжение, в котором различение возможно, а присутствие не исчезает в потоке обыденности. Каждая заповедь, если читать ее не как приказ, а как акт удержания, становится точкой напоминания о том, что связь с Богом – не гарантирована и не автоматична, что она может быть утрачена не вследствие проступка, а через постепенное притупление внимания, через замещение живого отклика автоматизмом или слепым следованием. В этом смысле заповедь – это не ограничение, а напоминание о возможности слышания, о том, что каждый шаг человека способен либо усилить его восприимчивость, либо сделать его глухим.