То, что происходит в этом тексте, нельзя рассматривать как акт передачи религиозной системы. Здесь нет утверждения доктрины, нет создания институции, нет формализации культа. Здесь есть только попытка удержать невыносимо хрупкое – голос, обращенный ко многим, но не теряющий адресности. И поэтому Синай остается не точкой начала религии, а точкой максимального напряжения между откровением и традицией, между событием и его формой, между словом и законом. И потому, прежде чем на Синае раздастся голос, обращенный ко многим, он должен быть услышан в одиночестве – не как институциональный призыв, а как обращение к тому, кто находится вне всякой системы, в пространстве, где еще возможно восприятие, не отягощенное формой.
Рассказ о призвании Моисея начинается не в храме и не на вершине горы, не среди собрания народа и не в момент национального подъема, а в предельно обыденной, внешне незначительной обстановке – посреди пустынного пространства, где он пасет чужих овец, будучи изгнанником, чужаком, и в буквальном, и в символическом смысле находящимся за пределами всех известных порядков. Он не связан ни с властью, ни со священством, ни с коллективной идентичностью народа; он не ищет откровения, не готовится к встрече, не проходит ни ритуального очищения, ни внутреннего сосредоточения – напротив, его положение выражает полную неустроенность, отсутствие определенности, статуса и направленности. В это нестабильное, ничем не обозначенное состояние, не встроенное ни в структуру, ни в ожидание, и приходит голос, который разворачивает не только его личный путь, но и целое движение, из которого впоследствии сформируется народ.