Переход от одиночного призвания к идее народа не отменяет начального способа откровения, но обостряет напряжение между формой, в которой слово обращается, и масштабом, на который оно указывает. Бог продолжает говорить не в собраниях, а к одному – к конкретному, ограниченному, смертному человеку, который не способен удержать полноту услышанного, но тем не менее становится носителем линии, в которой уже различается не только его личная судьба, но и возможность общего будущего. Откровение остается персональным не потому, что Бог отказывается от расширения круга, а потому, что форма внимания не может быть распределена – она не масштабируется и не передается как инструкция; она требует живого восприятия, возникающего в моменте внутреннего соотнесения с зовом, а не в порядке административного продолжения.
Даже когда звучит обещание потомков, земли, великого народа, даже когда горизонт обетования разворачивается за пределами жизни самого Авраама, структура откровения не меняется: слово остается событием между Богом и человеком, а не между Богом и массой. И в этом кроется принципиальное различие между возникновением народа как биологической или социальной общности и народом как следствием отклика на зов. Бог не созидает общность как институцию, Он допускает возможность того, что ощущение присутствия, однажды возникшее в одном, сможет отозваться в других – не потому, что они потомки по плоти, а потому, что они окажутся способными различить тот же голос, который не принадлежит человеку, но продолжает звучать.
В этом смысле, народ как обещание – не данность, не структура, не результат проекта, а форма ожидания, в которой сохраняется возможность, что обетование, однажды произнесенное, не исчезнет вместе с первым слушающим, а будет удержано в следующем, и потом еще в одном, и так далее – без гарантий, без кодификации, без передачи полномочий.