Если рассматривать мотив потопа в библейском и шумерском повествовании не с точки зрения наказания, а как предельный образ прерывания, то становится очевидным: речь идет не о возмездии в юридическом смысле, и не о восстановлении справедливости, а о радикальном очищении – как если бы реальность, перестав быть различаемой, более не могла удерживать ни смысл, ни направленность, ни соразмерность существования. Потоп в этом свете не приходит туда, где нарушено конкретное требование, а туда, где исчезает сама возможность услышать обращенное слово, независимо от его формы и содержания. Исчезновение различающего слуха означает онтологическую деградацию – стирание границ между тем, что может быть узнано как имеющее смысл, и тем, что перестает быть откликаемым.
Это делает потоп не местью и не демонстрацией силы, а почти безличным следствием исчезновения различимости. Он не требует причины, потому что уже невозможно удержать саму ткань бытия, в которой причина и следствие были бы различимы. Пространство, лишенное способности к отклику, к слушанию, к узнаванию присутствия, оказывается недееспособным как место откровения. Потому разрушение здесь – не форма осуждения, а способ расчистить поле для нового начала, в котором восприятие может быть восстановлено, а различение – вновь стать возможным.
Это не движение вспять, не реставрация прежнего, но открытие за пределами прежней структуры – как если бы откровение, отказавшись от уже не откликающегося мира, вновь обратилось к пустоте, из которой может возникнуть соучастие. Потоп в этом смысле завершает не историю человечества, а форму существования, утратившую способность быть различаемой – и тем самым создает возможность не продолжения, а иного начала. И если разрушение стало выражением невозможности различать, то продолжение уже не требует полноты понимания – достаточно того, что остается хотя бы минимальная способность услышать, и так эта уцелевшая восприимчивость становится основанием нового допуска к бытию.