Эта незаметная пустота – не враждебная по отношению к Богу, а лишь утратившая к Нему внутреннюю чувствительность – становится той средой, из которой впоследствии рождается потребность в реформе: не потому, что все стало ложно, а потому, что все стало безразлично. Это не кризис, который можно устранить административной перестройкой или богословской дискуссией, потому что его источник – не в нарушении порядка, а в исчезновении смысла. В этом предреформенном состоянии начинает зреть внутренняя двойственность: с одной стороны – растущая тревога, с другой – стремление усилить контроль. Чем слабее ощущается присутствие, тем больше создается норм; чем менее слышен голос, тем громче звучат регламенты. И в этой компенсаторной активности, в попытке восполнить утраченное за счет упорядочивания, закладываются контуры будущей реформы – как ответ на тишину, ставшую невыносимой.
Реформаторы приходят не тогда, когда все устроено, а тогда, когда становится невозможно продолжать – не потому, что исчезли формы, а потому, что формы больше не удерживают содержания. Но прежде чем появится человек, способный назвать утрату – как Иосия, как Ездра, как Лютер, – возникает поколение, в котором почти никто уже не различает. Писание становится объектом реставрации, Закон – предметом редактирования, богослужение – сценарием, лишенным внутреннего напряжения. Люди продолжают служить, не замечая, что их служение давно утратило адресата; они говорят от имени Бога, не различая, говорит ли Он; они толкуют тексты, не ощущая, исходит ли от них жизнь. Эта стадия невыносима для пророка, но почти незаметна для священника, потому что она не связана с нарушением порядка – она связана с утратой различения. И если бы не пустота, если бы не это безмолвие, возникшее там, где когда-то звучал голос, не появилась бы сама потребность в перемене. Но парадокс заключается в том, что реформа, даже если она рождена из жажды присутствия, слишком часто превращается в попытку стабилизации. То, что начинается как различение, заканчивается как регламент; то, что было зовом, становится нормой. И если различающее сознание не удержится, то реформа не выведет к новому, а лишь закрепит забвение под видом обновления.