Когда пророческое слово теряет способность ранить, выводить, сдвигать, оно постепенно перестает быть воспринимаемым как вызов, а начинает рассматриваться как ресурс – духовный, риторический, богословский, но уже не прорывающий. В этом сдвиге теряется не только сила самой речи, но и способность человека быть ей потрясенным, то есть встретиться с ней не как с содержанием, а как с вмешательством. И когда такая встреча больше не происходит, пророчество, даже оставаясь в корпусе Писания, переходит в иное измерение – его больше не слушают, его читают. Его не переживают, а объясняют. Его не узнают в себе, а распределяют по жанровым признакам, историческим контекстам, теологическим координатам.
Так начинается то, что выглядит как развитие традиции, но, в сущности, является трансформацией духовной чувствительности: различающее восприятие заменяется объяснительной моделью, а непосредственный отклик уступает место интерпретации. Из этой замены живого слышания на институциональное толкование, и берет начало новый режим веры – вера уже не как откровение, а как анализ.
Там, где исчезает непосредственное различение, возникает необходимость в толковании. Этот переход – не смена интеллектуальной парадигмы, а симптом глубокого духовного сдвига: способность узнавать присутствие, не прибегая к посредничеству, сменяется доверенностью к систематизированному объяснению. Речь уже не идет о том, чтобы услышать голос в настоящем – речь идет о правильном понимании того, что когда-то было сказано. Таким образом, вера перестает быть событием восприятия и становится задачей интерпретации. То, что раньше приходило как сдвиг внутренней конфигурации сознания, теперь предъявляется как предмет анализа, изучения, комментирования.