— Какого рода вещи ты в и д и ш ь ?
— Все.
— Но я тоже вижу все, а я не человек знания.
— Нет, ты не в и д и ш ь .
— Я считаю, что вижу.
— Говорю тебе, что ты н е в и д и ш ь .
— Что тебя заставляет так говорить, дон Хуан?
— Ты только смотришь на поверхность вещей.
— Ты хочешь сказать, что каждый человек знания
действительно видит насквозь все, на что смотрит?
— Нет, это не то, что я имел в виду. Я сказал, что у
человека знания есть свои собственные предрасположения. Мое
состоит в том, чтобы просто в и д е т ь и знать; другие
делают другие вещи.
— Ну, например, какие другие вещи?
— Возьмем сакатеку, он человек знания, и его
предрасположение — танцевать. Поэтому он танцует и знает.
— Значит, предрасположение человека знания — это нечто
такое, что он делает для того, чтобы знать?
— Да, это правильно.
— Но как может танец помочь сакатеке знать?
— Можно сказать, что сакатека танцует всем, что у него
есть.
— Он танцует так же, как я? Я хочу сказать, так, как
танцуют?
— Скажем, что он танцует так же, как я в и ж у , а
не так, как ты можешь танцевать.
— В и д и т ли он тоже также, как ты?
— Да, но он также и танцует.
— Как танцует сакатека?
— Это трудно объяснить. Это особого рода танец, который
он исполняет, когда он хочет знать. Но все, что я могу об
этом сказать тебе — это то, что, если ты не понимаешь путей
человека, который знает, то невозможно и говорить о
в и д е н ь и или танце.
— А ты в и д е л , как он танцует свой танец?
— Да. Однако, это невозможно для любого, кто смотрит на
его танец, в и д е т ь , что это его особый способ
познания.
Я знал сакатеку или, по крайней мере, я знал, кто он
такой. Мы встречались, и однажды я покупал ему пиво. Он был
очень вежлив и сказал, что я могу свободно останавливаться в
его доме, когда мне это понадобится. Я долго забавлял себя
мыслью о том, чтобы посетить его, но дону Хуану ничего об
этом не говорил.
В полдень 14 мая 1962 года я подъехал к дому сакатеки.
Он рассказал мне, как до него добраться, и я легко нашел
этот дом. Он стоял на углу и был со всех сторон окружен
изгородью. Ворота были закрыты. Я обошел дом кругом,
выискивая, нельзя ли где-нибудь заглянуть внутрь. Казалось,
что дом пуст.
— Дон Эльяс, — крикнул я громко.
Куры перепугались и рассыпались по двору, ужасно
кудахча. Небольшая собачка подошла к забору. Я ожидал, что
она залает на меня; вместо этого она просто уселась,
наблюдая за мной. Я позвал еще раз, и куры разразились новым
кудахтаньем. Старая женщина вышла из дому. Я попросил ее
позвать дона Эльяса.
— Его здесь нет, — сказала она.
— Где я могу его найти?
— Он в полях.
— Где в полях?
— Я не знаю. Приходите к вечеру. Он будет дома около
пяти.
— Вы жена дона Эльяса?
— Да, я его жена, — сказала она и улыбнулась.
Я попытался расспросить ее о сакатеке, но она
извинилась и сказала, что плохо знает испанский язык. Я сел
в машину и уехал.
Вернулся я около шести часов. Я подъехал к двери и
выкрикнул имя сакатеки. На этот раз он вышел из дома. Я
включил свой магнитофон, который в коричневой кожаной сумке
свисал с моего плеча, как фотоаппарат. Казалось, он узнал
меня.
— О, это ты, — сказал он, улыбаясь. — как Хуан?
— Он здоров. А как ваше здоровье, дон Эльяс?
Он не отвечал. Казалось, что он нервничает. Внешне он
был очень собран, но я чувствовал, что ему было не по себе.
— Хуан прислал тебя сюда с каким-нибудь делом?
— Нет, я сам приехал.
— Но чего же ради?
Его вопрос, казалось, выдавал очень искреннее
удивление.
— Я просто хотел поговорить с вами, — сказал я,
стараясь, чтобы вопрос звучал так естественно, как только
можно. — дон Хуан рассказывал мне о вас чудесные вещи, я
заинтересовался и захотел задать вам несколько вопросов.
Сакатека стоял передо мной. Его тело было тощим и
жилистым. Он носил рубашку и брюки цвета хаки. Его глаза
были полузакрыты. Он казался сонным или, может быть, пьяным.
Его рот был слегка приоткрыт, и нижняя губа отвисала. Я
заметил, что он глубоко дышит и, казалось, почти
похрапывает. Мне пришла мысль, что сакатека несомненно выжил
из ума. Но эта мысль