не забочусь о том, что тибетцы
намеревались сказать, — сказал я, — но я несомненно забочусь
о том, что говоришь ты. Я хочу услышать, что ты думаешь о
смерти.
Он пристально смотрел на меня мгновение, а затем
захихикал. Он раскрыл свои глаза и поднял брови в комическом
удивлении.
— Смерть — это кольцо листьев, — сказал он. — Смерть —
это лицо олли; смерть — это блестящее облако над горизонтом;
смерть — это шепот мескалито в твои уши; смерть — это
беззубый рот стража; смерть — это Хенаро, стоящий на своей
голове; смерть — это мой разговор; смерть — это ты и твой
блокнот; смерть — это пустяки, мелочи! Она здесь, и, все же,
она совсем не здесь.
Дон Хуан рассмеялся с большим наслаждением. Его смех
был подобен пению, это был вид танцевального ритма.
— Я говорю бессмыслицу? — сказал дон Хуан. — я не могу
сказать тебе, на что похожа смерть. Но, возможно, я могу
сказать тебе о твоей собственной смерти. Нет способа узнать,
чему она будет подобна в действительности; однако, я могу
сказать тебе, на что она может быть похожа.
Я испугался этому и возразил, что я хотел только знать,
на что смерть ему казалась похожей; я подчеркнул, что
интересовался его мнением о смерти в обычном смысле, но не
стремился знать о подробностях чьей-нибудь личной смерти,
особенно моей собственной.
— Я не могу говорить о смерти без личных терминов, —
сказал он. — Ты хотел, чтобы я рассказал тебе о смерти.
Хорошо! Тогда не бойся услышать о своей собственной смерти.
Я признался, что я был слишком нервным, чтобы говорить
об этом. Я сказал, что я хотел поговорить о смерти в обычных
выражениях, в которых он говорил сам, когда рассказывал мне
однажды о смерти своего сына евлалио, говоря, что жизнь и
смерть смешиваются подобно туману в кристаллах.
— Я говорил, что жизнь моего сына расширилась во время
его личной смерти, — сказал он. — Я не говорил о смерти
вообще, но о смерти моего сына. Смерть, чем бы она ни была,
заставила его жизнь расшириться.
Я определенно хотел направить разговор вне области
подробностей и упомянул, что я прочитал мнения людей,
которые были мертвыми несколько минут и оживлены благодаря
медицинской технике. Во всех случаях люди утверждали, что не
могли припомнить ничего вообще; что умирание было просто
ощущением затемнения сознания.
— Это вполне понятно, — сказал он. — Смерть имеет две
стадии. Первая — это затемнение. Это бессмысленная стадия,
очень похожая на первое действие мескалито, в которой
переживается легкость, заставляющая чувствовать счастье,
полное, и то, что все в мире спокойно. Но это только
поверхностное состояние; оно вскоре исчезает, и человек
входит в новую область, область жестокости и силы. Эта
вторая стадия является действительной встречей с мескалито.
Смерть очень сильно походит на это. Первая стадия является
поверхностным затемнением сознания. Вторая, однако, — это
действительно стадия, где каждый встречается со смертью; это
недолгий момент, после первого затемнения, когда мы находим,
что мы являемся, как-то, снова сами собой. И тогда смерть
разбивает нас со спокойной яростью, пока она не растворяет
нашу жизнь в ничто.
— Как ты можешь быть уверен, что говоришь о смерти?
— Я имею своего олли. Дымок показал мне безошибочно мою
смерть с большой ясностью. Вот почему я могу говорить только
о личной смерти.
Слова дона Хуана вызвали во мне глубокое опасение и
драматическую двойственность. У меня было чувство, что он
собирался описать неприкрытые, банальные детали моей смерти
и сказать мне, как или когда я должен умереть. Простая мысль
узнать это вызвала во мне отчаяние и в то же время возбудила
мое любопытство. Конечно, я мог спросить его описать его
собственную смерть, но я чувствовал, что такая просьба была
бы несколько грубой, и я автоматически исключил ее.
Дон Хуан, казалось, наслаждался моим конфликтом. Его
тело содрогалось от смеха.
— Хочешь ли ты знать, на что может быть похожа твоя
смерть? — спросил он меня с невинным удовольствием на лице.
Я нашел его озорное удовольствие в поддразнивании меня
несколько успокаивающим. Оно почти подстрекало мое опасение.
— Хорошо, скажи мне, — сказал я, и мой голос дрогнул.
Последовал внушительный взрыв смеха. Он держался за
живот, повернулся на бок и, передразнивая, повторял «хорошо,
скажи мне» ломающимся голосом. Затем он выпрямился и сел,
напустив на себя притворную сторогость, и с дрожью в голосе
сказал:
— Вторая стадия твоей смерти может, самое лучшее, быть
следующей.
Его глаза изучали меня с явно искренним любопытством.