Ты помнишь этот холод. Не тот, что пробирает до костей в зимнюю стужу, а другой – тот, что поселяется внутри и выхолащивает душу. Холод небытия. Он был твоим единственным спутником долгие годы, и ты привык к нему. Вся твоя картина мира строилась на этом холоде: ты – продукт случайности, бессмысленное скопление материи, появившееся на крохотной планете в бесконечной, безразличной Вселенной.
Тебе казалось, что ты знаешь всё. Наука давала ответы, и эти ответы были безжалостны: никакой души, никакого смысла, никакой жизни после смерти. Только короткий, яркий всплеск сознания, а потом – абсолютная, окончательная темнота. Конец. Эта мысль вызывала не ужас, а скорее оцепенение, своеобразный паралич духа. Зачем стремиться к чему-то великому, если в конце ждёт забвение? Зачем любить, если в итоге всё обратится в прах? Всё, что ты делал, все твои радости и горести, казались лишь иллюзорной игрой в театре, который скоро закроется навсегда.
Ты видел верующих людей и, признаюсь, свысока относился к ним. Тебе казалось, их вера – это просто детское утешение, «костыль» для тех, кто боится смотреть правде в глаза. Они цеплялись за сказки о рае и Боге, чтобы не чувствовать той леденящей пустоты, которая наполняла тебя. Ты был сильным, ты был честным перед собой. Ты смотрел в глаза этой бездне и не отводил взгляда. По крайней мере, ты так думал.
Но где-то глубоко, под толстым слоем этой интеллектуальной гордыни, что-то всё же скребло. Иногда, глядя на звёздное небо, или слушая музыку, или просто наблюдая за тем, как рождается новый день, ты чувствовал странное, необъяснимое томление. Это было не желание чего-то конкретного, а тоска по тому, чего ты даже не мог назвать. Это было похоже на то, как человек ощущает голод, но не знает, какую пищу он хочет. Это было предчувствие чего-то большего, чего-то, что не укладывалось в рамки твоей холодной, рациональной картины мира. И эта тоска была первой трещиной в твоей неприступной крепости атеизма.