называлась, ни много ни мало, 'Генезис Паназиатской Идеи', и была выпущена в середине войны. Бумага оказалось просто ужасной: от каждой страницы веяло плесенью. По содержанию — классический образец печатной продукции военного времени: все события освещались до крайности однобоко, гуманизмом не пахло совсем, а от стиля повествования через каждые две-три страницы нестерпимо хотелось зевнуть; но несмотря на все это, в тексте то и дело попадались белые пятна — строки, вымаранные цензурой. О событиях 26 февраля 1936 года (*30) в книге, конечно же, не упоминалось ни слова.
Даже не собираясь вчитываться во всю эту муть, я наскоро пролистал всю книгу до последней страницы — и тут на ладонь мне выпорхнул белый листок, вырванный из записной книжки. После стольких страниц пожелтевшей старой бумаги белоснежный листок показался мне каким-то чудом неземного происхождения. Тот, кто читал книгу в последний раз, использовал этот листок для заметок. В его правую часть были вырисаны имена, а в левую — даты и места рождения самых ярых националистов
— фанатиков 'паназиатской идеи'. Совершенно машинально я заскользил глазами по списку, как вдруг мой взгляд, споткнувшись, остановился сам собой: в середине списка стояло имя Сэнсэя. Того самого Сэнсэя с овцой в голове, по воле которого меня сюда занесло. Место рождения — префектура Хоккайдо, округ такой-то… город Дзюнитаки.
Я уронил книгу на колени и долго сидел в глубоком оцепенении. Прошло много времени, прежде чем растекшиеся мысли в мозгу снова приняли форму слов. Не отпускало чувство, будто меня хорошенько огрели сзади чем-то тяжелым по голове. Я ведь должен был сам догадаться. Сразу, с самого начала должен был сообразить. Как только сказали, что Сэнсэй — сын обедневших хокайдосских крестьян, должен был тут же взять и сразу проверить. Как бы тщательно Сэнсэй ни скрывал свое прошлое, должны были остаться какие-то ходы для банального журналистского расследования. Да тот же Секретарь, стоило лишь намекнуть, моментально раскопал бы все, что нужно!…
Впрочем — стоп. Здесь что-то не так.
Я помотал головой.
В том-то и дело: Секретарь не мог не проверить такое. Слишком уж он дотошен. Слишком пристально он изучает даже самые призрачные версии, лишь бы все предвидеть заранее. Не случайно же он всегда предугадывал, куда я пойду и как на что отреагирую.
КОНЕЧНО ЖЕ, ОН ЗНАЛ ВСЕ ЗАРАНЕЕ.
Никакой другой версии в голову не приходило. Знал — и, тем не менее, тратил силы и время на уговоры и даже запугивания, — чтобы загнать меня туда, где я теперь сижу. Но зачем? Чего бы ему ни хотелось в итоге — сам бы он сделал все куда профессиональней, чем я. А если ему за каким-то дьяволом понадобился именно я — почему не объяснить мне с самого начала, куда идти?!
Каша в голове постепенно рассасывалась — но на смену ей где-то на дне желудка заворочалась злость. Злость — и смутное ощущение какой-то гигантской, гротескной ошибки, которую я уже совершил и совершать продожаю. Крыса что-то знает. Секретарь что-то знает. Один я, затянутый в эту кашу по самые уши, не знаю практически ни черта! Все мои версии оказались белибердой; все шаги, предпринятые до сих пор, завели в тупик. Не говоря уже о том, что и жизнь моя может в скорости оборваться. И если такое случится — винить за это можно будет только меня самого… Хотя вряд ли, конечно, меня станут уничтожать физически. Сначала из меня вытянут все, что можно, а потом переломают ноги и оставят ползать на брюхе до самой старости — и это будет последней, действительно последней каплей того яда, который мне приготовили.
Мне вдруг нестерпимо захотелось бросить все к черту — и уйти по горной дороге, куда глаза глядят. Но сделать этого я не мог. Слишком далеко я зашел, слишком глубоко залез в эту историю, чтобы теперь взять и бросить все одним махом. Легче всего сейчас было бы, наверное, просто расплакаться — но даже этого я не позволил себе. Как подсказывал внутренний голос, мои самые горькие слезы были еще впереди.
Я принес с кухни бутылку виски, наполнил стакан сразу пальца на три и выпил большими глотками. Глотая виски, я думал только о виски — и ни о чем другом.
9. ЧТО ОТРАЖАЕТСЯ В ЗЕРКАЛЕ — И ЧТО НЕ ОТРАЖАЕТСЯ В ЗЕРКАЛЕ
Утром десятого дня я решил больше не думать о плохом. Все, что можно было потерять, я уже потерял — а значит, и беспокоиться не о чем.
С утра пораньше я вышел на очередную пробежку и проделал уже половину пути, когда во второй раз пошел снег. Мокрые, липкие хлопья очень скоро сменились чем-то вроде осколков толченого льда — и наконец повалило так, что в белесом