кряхтя, подпирают спинами здоровеннейший земной диск. При этом слоны не знают, для чего черепахи, черепахи не разумеют, зачем слоны, — и ни те, ни другие понятия не имеют, зачем, вообще говоря, нужен мир.
— Извините, что так поздно! — раздался у меня за спиной ее голос. — Задержали на работе, никак не могла уйти.
— Ничего страшного! Я сегодня весь день абсолютно свободен…
Она бросила на стол ключ от стойки для зонта и, не глядя в меню, заказала себе апельсиновый сок.
Возраст ее невозможно было определить на глаз. Не сообщи она мне его по телефону
— наверное, я так никогда и не понял бы, сколько ей лет.
Но поскольку она с самого начала сказала, что ей тридцать три, то ей, надо
полагать, и было тридцать три — и именно на тридцать три она теперь выглядела.
Хотя я уверен: скажи она, что ей двадцать семь — и выглядела бы она на двадцать
семь, ни больше ни меньше.
На одежду ее, неброскую, но со вкусом, было приятно смотреть. Свободного покроя белые хлопчатые брюки, оранжевая, в желтую клетку, рубашка — рукава закатаны до локтей; кожаная сумочка через плечо. Ни одна из вещей не была новой, но смотрелось все очень опрятно. Ни колец, ни бус, ни браслета, ни серег. Короткий чубчик наивно-кокетливо зачесан набок.
Чуть заметные морщинки у глаз не сообщали возраста их хозяйки, а как бы заявляли о том, что были на этом лице с рождения. Разве только ключицы, белевшие из-под расстегнутого на две пуговицы воротничка, да запястья недвижных рук на краю стола едва заметно выказывали не первую молодость этой женщины. С мелких, поистине микроскопических изменений начинает стареть человек. Чем дальше, тем больше появляется таких вот слабо уловимых, но уже нестираемых мелочей — пока, наконец, не опутают они, точно паутина, все тело.
— Чем занимаетесь? Работаете где-нибудь? — спросил я наугад.
— В конструкторском бюро. Уже много лет.
Разговор не клеился. Я не спеша достал сигарету, не спеша закурил. Пианистка закрыла крышку рояля, встала и удалилась куда-то на перерыв. Легкая зависть — буквально совсем чуть-чуть — промелькнула в глазах моей собеседницы.
— И долго вы с ним знакомы? — спросила она.
— Уже одиннадцать лет. А вы?
— Два месяца десять дней, — не раздумывая, ответила она. — С нашего знакомства — и до того, как он исчез. Два месяца и еще десять дней. Я дневник веду, поэтому помню точно.
Ей принесли апельсиновый сок, у меня забрали пустую кофейную чашку.
— После того, как он исчез, я три месяца ждала. Декабрь, январь, февраль… Самое холодное время. Зима тогда выдалась жутко холодная, правда?
— Н-не помню, — растерялся я. Холода пятилетней давности она обсуждала, словно вчерашний дождь.
— А вы вот так же когда-нибудь ждали женщину?
— Нет, — ответил я.
— Если изо всех сил ждать, а в срок не дождаться — тогда делается все равно. Неважно, какой был срок — десять лет, пять лет или один месяц.
Я кивнул.
Ее стакан с соком опустел уже наполовину.
— И когда в первый раз вышла замуж, так и случилось. Все ждала, ждала, как положено, а потом устала ждать — и сделалось все равно. В двадцать один замуж выскочила, в двадцать два — развелась. А потом переехала в этот город…
— Вот и у моей жены то же самое, — сказал я.
— Что?
— В двадцать один замуж вышла, а в двадцать два — развелась.
Она окинула меня долгим, пристальным взглядом — и нервно забрякала длинной палочкой в стакане, размешивая апельсиновый сок. Я, кажется, сболтнул что-то лишнее.
— Очень тяжело, когда в молодости переживешь и замужество, и развод, — продолжала она. — Если коротко — дальше уже начинаешь хотеть чего-то одномерного, чего-то совершенно ирреального — понимаете? Но ведь ирреальной жизнью нельзя прожить слишком долго, не правда ли?
— Да… Наверное.
— После развода, пока с ним не встретилась, я пять лет прожила в этом городе. Такой вот ирреальной жизнью. Ни знакомых почти никаких, ни желания куда-то сходить, ни любовника; утром проснешься — идешь на работу, чертишь свои чертежи, по дороге домой в супермаркете купишь чего-то, сама приготовишь, сама и съешь. Радио включено постоянно, книжка какая-нибудь; дневник про саму себя кропаешь — а в ванне чулки замочены. Да еще квартирка в доме у моря, так что в ушах постоянно волны шумят… Зябкая жизнь! — Она допила свой сок. — Я, наверное, пустое болтаю, да?
Я молча покачал головой.
Шел седьмой час — 'время кофе' закончилось, наступило 'время коктейлей'. Лампы под потолком пригасили, и зал погрузился в полумрак. Город в окне зажигал огни. Заалели фонари и на кранах в порту. В тусклых вечерних сумерках поблескивал мелкими