Он сделал шаг – и понял, что звуки не исчезли, а собираются далеко позади, как если бы за ним тянулись невидимые банки, привязанные к ногам, и звенели на каждом движении. Собака не шелохнулась. На дорожной разметке белела стрелка, указывая в сторону, но сторона была одинаковой в каждом направлении, и указание превращалось в насмешку.
– Кто ты? – спросил он, и голос застрял в горле, впитанный, как вода, неправильным песком.
Собака наклонила голову ровно настолько, чтобы возникла мысль: она знает слово, но не произносит его, потому что слово – не его. Её тень не совпадала с её телом: тень ложилась на два направления сразу, как бы прикрывая их своим правом выбора.
Степан заметил, что на каждом из четырёх путей лежат маленькие предметы – то ли оставленные кем‑то, то ли выросшие из асфальта. На левом – детский ботинок, слишком чистый для этой пыли. На правом – ржавая ложка с выгрызенным краем. Прямо – ключ, у которого нет зубцов. Назад – разорванный браслет из красной нити. Он попытался понять, какой предмет – его. На каждом – след чужой жизни, и потому – ловушка. Собака чуть двинула ухо – и предметы стали ближе, как будто прибрались на шаг к центру.
– Нельзя? – спросил он, не называя, что именно.
Собака моргнула – так медленно, как закрывают дверь, которую не хотят закрывать, но обязаны. В этот миг его накрыл запах – знакомый, резкий: мокрый камень, йод и известковая пыль, как в пещере. И тогда он заметил ещё одно: под лапами собаки, на самом перекрёстке, белела тонкая спираль, нарисованная мелом, с точками, сходящимися к центру. Точность рисунка была оскорбительно детской и потому безошибочной. Рядом – ещё одна точка, вне спирали, как срыв дыхания на краю фразы.