Он выключил ноутбук, подошёл к окну и открыл форточку. Вошёл холодный воздух с запахом сырости и бензина. Где-то далеко завыл поезд – или это был ветер.
За последнюю неделю ему снился один и тот же сон: гигантская волна, надвигающаяся из темноты. Он стоит на берегу и не бежит. Волна поднимается всё выше, начинает гудеть как город перед грозой, и в её сердце, в серебристом вихре, открывается глаз. Не человеческий, не звериный – просто глаз, наблюдающий из глубины.
Каждый раз перед пробуждением он слышал короткий свист – высокий, будто кто-то выдыхал через замочную скважину. И всё замирало: сон, комната, сердце.
Утром он включил новости. Там говорили про выборы, экономику и очередную арт-инсталляцию в “Гараже”, посвящённую теме отчуждения человека от самого себя. Он усмехнулся. Москва снова напоминала зеркало, в котором отражались только отражения.
Через пару часов Степан купил билет до Лимы. Просто ввёл в поисковике: «самое далёкое место».
На экране появилось слово Перу, и это показалось ему правильным ответом.
Он выключил ноутбук и впервые за долгое время ощутил лёгкость – как будто внутри сдвинулся невидимый замок.
Внизу за окном всё так же бежали люди. Москва продолжала дышать сквозь него, но теперь это дыхание больше не душило. Оно звало.
Глава 2. Полёт в никуда
Аэропорт “Шереметьево” в шесть утра напоминал гигантский муравейник, где все муравьи уверены, что знают, куда бегут. Степан стоял у выхода на посадку и пил пластиковый кофе, такой же безвкусный, как жизнь в Москве за последний год.
Ему всё казалось неестественным – собственное тело, чемодан, паспорт с фотографией человека, который будто жил другой жизнью. Внутри – странное возбуждение, словно он уже шагнул в сюжет, написанный кем-то другим.
Самолёт взлетел – и город под ним уплыл, как качество сигнала в старом телевизоре. Москва растворилась в облаках, и осталась только тишина, разреженная и плотная, как пространство между мыслями.
Степан открыл ноутбук, но не стал писать. Ему вдруг стало жалко слов. Он смотрел в иллюминатор и думал, что, возможно, вдохновение не в том, чтобы придумать что-то новое, а в том, чтобы позволить миру говорить самому.