Собака поднялась. Ростом она была ему до пояса, но тяжесть её движения ломала воздух, как ломают ветки. Она обошла спираль по кругу и остановилась на той самой внецентровой точке, поставив лапу так аккуратно, будто прижимала бумагу, чтобы не сдул ветер. Потом подняла морду и, не меняя выражения глаз, разжала пасть. Из темноты внутри вышел звук – не лай, не вой, а короткий, сухой щелчок, как щелкают выключателем. На перекрёсток рухнула тишина другого рода – как если бы кто‑то накрыл пространство чашей.
И в этой чаше Степан увидел то, чего не хотел видеть: своё собственное лицо, как в разбитом зеркале, отражённое в четырех осколках – по одному на каждый путь. В одном – он был старше и усталее, в другом – моложе и жёстче, в третьем – совсем другой, с чужим шрамом, в четвёртом – безликий, как тень в полдень. Собака перевела взгляд с одного осколка на другой, и где останавливалась её невидимая нить, там осколок чуть темнел, теряя глубину. Это было не предупреждение. Это был учёт.
– Куда? – выдохнул он.
Собака облизнула нос и положила лапу на ключ без зубцов. В это мгновение спираль на асфальте вспухла, как выпуклая карта, и он провалился в её центр – не вниз, а вглубь, с ощущением, что грудную клетку вывернули пальцами изнутри. Воздух стоял, тело не понимало, где у него начало, а где – окончание. Шевельнулось что‑то холодное у сердца, и темнота стала плотнее.
Он проснулся рывком – как выныривают, когда рассчитываешь на метр, а оказывается три. Лист простыни лип к спине, тахикардия выбивала ровный немой Morse по рёбрам. Комната была темнее, чем должна быть в это время, шторы – как два закрытых века, и в каждой тени угадывалась собака, сидящая на перекрёстке его сна.
Он потянулся к телефону, как тянутся к воде после солёной пищи, и не включая верхний свет, набрал в поиске: «чёрная собака на перекрёстке миф смысл». Пальцы всё ещё дрожали, экран отражал лицо потрескавшимся стеклом.
Он читал, водя взглядом по строкам, как по знакомому берегу.