Тем временем взору человека предстало багровое небо. Голова его поднялась
над шурфом, который оказался обычной дырой в земле. Вокруг нее не бьио ни
ограждения, ни других конструкций.
— Цепляйся! — прошипел шарик. — Еще немного, и я тебя не удержу.
Кравчук поспешно ухватился за край шурфа. Шарик тотчас же отпустил его и
исчез. Владимир Петрович из последних сил подтянулся, вытащил тело на ровную
поверхность и провалился в небытие. Очень скоро небытие сменилось
непрекращающимся кошмаром. Кравчука терзала страшная боль, ему чудились
жуткие монстры и адские пейзажи. В тяжелом сне его живьем пожирали огромные
чудовища, жгли огнем и перемалывали в причудливых пыточных машинах. А сон не
кончался. Из одного кошмара Владимир Петрович переходил в другой.
Только через тысячу лет, как показалось человеку, он по-настоящему
проснулся. Над ним слабо светилось багровое небо. Тело затекло от холода.
Кравчука мучила страшная жажда. Повернув голову, он пополз к грязной луже
неподалеку от шурфа.
***
Вопреки ожиданиям и обещаниям Далилы, Патрикеев вовсе не притих.
Напротив, вернувшись с утра после банкета к Машине, Белоусов сразу же
обнаружил следы его бурной деятельности. Сам ученый копошился в углу с
железками, а напротив преобразующей камеры аппарата торчала жуткая
скульптура. Блестящий человек стоял в странной позе: на коленях, будто бы
прижимаясь к какой-то поверхности, которую скульптор не отразил. Он кричал.
Крик скульптор передал очень выразительно. Сделана фигура была вроде бы из
золота, но с множеством каких-то черных и коричневых вкраплений.
С похмелья Белоусов соображал плохо. Ему понадобилось с полминуты, чтобы
понять, что фигура — никакая не скульптура, изваянная больным воображением
Патрикеева из подручных материалов, а то, во что превратился живой человек.
Олег Семенович даже узнал в скульптуре одного из очкариков, имени которого
он так и не запомнил. Волосы на голове привычного к жестокости и насилию
бандитского босса зашевелились. Поднявшийся из праха ученый засунул своего
товарища в преобразователь живьем!
— Э… Патрикеев! — позвал директор «Барса», переходя с хрипа на визг. —
Михаил Львович! Это что такое?
Дрожащей рукой Белоусов указал на золотую фигуру. Очкарик спокойно
оторвался от своих железок, которые он узором раскладывал на бетонном полу,
и повернул голову. В свете яркой лампы блеснули стекла разбитых очков.
— А, Семеныч, — осклабился он. — Пришел наконец.