Примечание
[Высокое мнение о бесконечном прогрессе]
Дурная бесконечность главным образом в форме количественного бесконечного прогресса – этого постоянного перехода границы, который есть бессилие снять ее и постоянное возвращение в нее, – обычно считается чем-то возвышенным и некоторого рода служением богу, равно как и в философии такой прогресс рассматривался как нечто последнее. Этот прогресс не раз служил поводом для тирад, которыми восхищались как возвышенными произведениями. Но на самом деле эта модная возвышенность возвеличивает не самый предмет, который скорее ускользает, а только субъект, поглощающий в себя столь большие количества. Скудость этого остающегося субъективным восхождения по количественной лестнице сама себя обличает, признавая, что в своем тщетном труде оно не приближается к бесконечной цели, для достижения которой нужно, разумеется, взяться за дело совершенно иначе.
В приводимых нами ниже такого рода тирадах выражено в то же время и то, во что переходит и чем заканчивается такого рода восхождение. Кант, например, приводит как нечто возвышенное следующее (Kr. d. prakt. V. Schl.).
«Когда субъект в мысли возвышается над тем местом, которое он занимает в чувственном мире, и в необозримую даль расширяет связь со звездами и еще более далекими звездами, с мирами и еще более далекими мирами, с системами и еще более отдаленными системами, да и, кроме того, в безграничном времени их периодического движения, их начала и продолжительности, то представление не выдерживает этого движения в неизмеримую даль, где за самым отдаленным миром все еще есть более отдаленный, где прошлое, как бы далеко назад мы ни проследили его, все еще имеет более отдаленное прошлое, а будущее, как бы далеко мы его ни проследили вперед, все еще имеет впереди себя другое будущее; мысль не выдерживает этого представления о неизмеримом, подобно тому как кончается падением или головокружением сон, когда человеку снится, что он совершает длинный путь, идет все дальше и дальше, необозримо дальше, и не видать конца{36}.
Это описание помимо того, что оно дает сжатое и вместе с тем богатое изображение содержания возвышения, вызываемого количественным бесконечным прогрессом, заслуживает похвалы особенно за ту правдивость, с которой оно указывает, чем кончается это возвышение: мысль изнемогает, и в итоге – падение и головокружение. Приводит же мысль к изнеможению, вызывает ее падение и головокружение не что иное, как скука от повторения, которое заставляет границу исчезать и снова появляться и снова исчезать, и так всегда одно из-за другого и одно в другом, в потустороннем – посюстороннее, в посюстороннем – потустороннее, постоянно возникать и исчезать, вызывая лишь чувство бессилия этого бесконечного или этого долженствования, которое хочет и не может справиться с конечным.
Описание вечности у Галлера, которое Кант назвал страшным, обычно вызывает особое восхищение, но часто как раз не за то, в чем состоит подлинная ценность описания. Галлер говорит:
Ich häufe ungeheure Zahlen,
Gebürge Millionen auf,
Ich setze Zeit auf Zeit und Welt auf Welt zu Hаuf,
Und wenn ich von der grausen Höh’
Mit Schwindeln wieder nach dir seh’,
Ist alle Macht der Zahl, vermehrt zu tausendmalen.
Noch nicht ein Tеil von dir.
Ich zieh’ sie ab, und du liegst ganz vor mir{37}.
Если этому нагромождению чисел и миров придается значение как описанию вечности, то упускают из виду, что сам поэт объявляет это так называемое страшное выхождение чем-то тщетным и пустым и что он кончает тем, что лишь благодаря отказу от этого пустого бесконечного прогресса предстает перед ним и становится наличным само истинное бесконечное.
Среди астрономов были такие, которые очень охотно похвалялись возвышенностью своей науки, поскольку астрономия имеет дело с неизмеримым множеством звезд, с неизмеримыми пространствами и временами, в которых расстояния и периоды, уже сами по себе столь огромные, служат единицами и которые, сколь бы многократно их ни брали, все же снова оказываются ничтожно малыми. Пустое удивление, которому они при этом предаются, вздорные надежды, что в загробной жизни они будут перекочевывать с одной звезды на другую и, странствуя так по неизмеримому пространству, будут приобретать все новые и новые сведения того же рода, – эти свои пустое удивление и вздорные надежды они выдавали за один из главных моментов превосходства своей науки. А между тем она достойна изумления не из-за такой количественной бесконечности, а, напротив, в силу тех отношений меры и законов, которые разум познает в этих предметах и которые составляют разумное бесконечное в противоположность той неразумной бесконечности.
Бесконечности, имеющей отношение к внешнему чувственному созерцанию, Кант противопоставляет другую бесконечность, состоящую в том, что «индивид обращается к своему незримому «Я» и противопоставляет абсолютную свободу своей воли как некоторое чистое «Я» всем ужасам судьбы и тирании; для него исчезают все окружающие его вещи, начиная с ближайших к нему, и рассыпается в прах то, что представляется прочным, миры за мирами, и он, одинокий, познает себя как равного самому себе».
«Я» в этом одиночестве с собой есть, правда, достигнутое потустороннее; оно пришло к самому себе, находится у себя, по сю сторону; в чистом самосознании абсолютная отрицательность доведена до утверждения и наличия, которое в указанном вырождении за чувственное определенное количество лишь убегает. Но это чистое «Я», фиксируя себя в своей абстрактности и бессодержательности, имеет перед собой противоположное ему наличное бытие вообще, полноту природного и духовного универсума как некое потустороннее. Обнаруживается то же самое противоречие, которое лежит в основе бесконечного прогресса, а именно такое возвращение к себе, которое непосредственно есть в то же время вовне-себя-бытие, соотношение со своим иным как со своим небытием; это соотношение остается некоторой тоской, потому что «Я» фиксировало для себя, с одной стороны, свою бессодержательную и лишенную опоры пустоту, а с другой, как свое потустороннее, – полноту, все же остающуюся в отрицании наличной.
К своему изложению той и другой возвышенности Кант присовокупляет замечание, что «удивление (по отношению к первой, внешней) и уважение (ко второй, внутренней возвышенности), хотя и могут побуждать к изысканиям, но не могут их заменить». – Он, следовательно, объявляет эти взлеты не удовлетворительными для разума, который не может остановиться на них и связанных с ними чувствах и признавать потустороннее и пустое чем-то последним.
Но как нечто последнее бесконечный прогресс брали особенно в его применении к нравственности. Только что указанная вторая противоположность между конечным и бесконечным как противоположность между многообразным миром и поднявшимся к своей свободе «Я» носит прежде всего качественный характер. Самоопределение «Я» стремится в то же время к тому, чтобы определить природу и освободить себя от нее; таким образом, оно само через себя соотносится со своим иным, которое как внешнее наличное бытие есть нечто многообразное и тоже количественное. Соотношение с чем-то количественным само становится количественным; отрицательное соотношение «Я» с этим количественным, власть «Я» над «не-Я», над чувственностью и внешней природой, изображается поэтому так, что нравственность может и должна все более возрастать, а власть чувственности все более уменьшаться. Но полное соответствие воли с моральным законом переносится в идущий до бесконечности прогресс, т. е. изображается как абсолютно недостижимое потустороннее, и именно его недостижимость должна быть истинным пристанищем и подлинным утешением; ибо нравственность, говорят, есть борьба, а борьба возможна только при несоответствии воли с законом, и этот закон, следовательно, есть для нее всецело потустороннее.
В этом противоположении «Я» и «не-Я» или чистая воля и моральный закон, [с одной стороны], и природа и чувственность воли – [с другой], предполагаются совершенно самостоятельными и безразличными друг к другу. Чистая воля имеет свой особый закон, находящийся в сущностном соотношении с чувственностью, а природа и чувственность, со своей стороны, имеют законы, о которых нельзя сказать ни то, что они взяты у воли и соответствуют ей, ни даже то, что они хотя и отличаются от нее, все же заключают в себе сущностное соотношение с ней. Эти законы определены вообще сами по себе, они имеются в готовом виде и завершены внутри себя. Но в то же время они оба моменты одной и той же простой сущности, «Я»; воля определена как то, что отрицательно по отношению к природе, так что она имеется лишь постольку, поскольку существует нечто от нее отличное, чтó снимается ею, но чтó при снятии соприкасается с ней и даже воздействует на нее. Природе вообще и как чувственности человека – природе как самостоятельной системе законов, – ограничение неким иным безразлично; природа сохраняется в этом состоянии ограничения, вступает самостоятельно в соотношение [с волей] и в такой же мере ограничивает волю, руководящуюся [моральным] законом, в какой она ограничивается ею. – В том же самом акте, в котором воля определяет себя и снимает инобытие некоей природы, это инобытие положено как налично сущее, продолжающее существовать в состоянии своей снятости и, [стало быть], не снято. Заключающееся в этом противоречие не находит своего разрешения в бесконечном прогрессе, а, напротив, обнаруживается и утверждается как неразрешенное и неразрешимое; борьба между нравственностью и чувственностью изображается как в себе и для себя сущее, абсолютное отношение.
Бессилие справиться с качественной противоположностью между конечностью и бесконечностью и постигнуть идею истинной воли, субстанциальную свободу, ищет прибежища в величине, чтобы использовать ее как посредницу, так как она есть снятое качественное различие, ставшее безразличным. Однако так как в основе по-прежнему лежат оба члена противоположности как качественно различные, то скорее благодаря тому, что они соотносятся как определенные количества, каждое из них сразу же положено безразличным к этому изменению. Природа определяется через «Я», чувственность – через воление добра; изменение, произведенное этим волением в чувственности, есть лишь количественное различие, такое различие, которое оставляет ее тем, чтó она есть.
В более абстрактном изложении кантовской философии или по крайней мере ее принципов, именно в наукоучении Фихте, бесконечный прогресс составляет точно так же основу и результат (das Letzte). За первым основоположением этого изложения, «Я» = «Я», следует второе независимое от первого основоположение, именно противоположение «не-Я»; и сразу же принимается, что соотношение их есть также количественное различие: отчасти «не-Я» определяется «Я», отчасти им не определяется. Таким образом, «не-Я» продолжает себя, переходя в свое небытие так, что оно в этом своем небытии остается противоположным как нечто неснятое. Поэтому, после того как заключающиеся здесь противоречия были развиты [Фихте] в [его] системе, конечным результатом оказалось то же отношение, которое служило отправным пунктом: «не-Я» остается бесконечным импульсом, абсолютно иным; последним соотношением «не-Я» и «Я» служит бесконечный прогресс, тоска и стремление – то же противоречие, с которого начали{38}.
Так как количество – это определенность, положенная как снятая, то думали, что для единства абсолютного, для единой субстанциальности приобретают многое или, вернее, все, если противоположность вообще низвести до чисто количественного различия. Всякая противоположность только количественна – таково было в продолжение некоторого времени основное положение новейшей философии{39}; противоположные определения имеют одну и ту же сущность, одно и то же содержание, они реальные стороны противоположности, поскольку каждая из них имеет внутри себя оба определения противоположности, оба фактора, но только на одной стороне преобладает один фактор, а на другой – другой, на одной стороне один из факторов, некая материя или деятельность, имеется в большем количестве или в более сильной степени, чем на другой. Поскольку здесь предполагаются разные вещества или деятельности, количественное различие скорее подтверждает и завершает их внешность и безразличие друг к другу и к их единству. Различие в абсолютном единстве, утверждают, – только количественное; [между тем], хотя количественное – это снятая непосредственная определенность, оно, однако, есть лишь несовершенное, лишь первое отрицание, а не бесконечное отрицание, не отрицание отрицания. – Так как бытие и мышление представляют себе [здесь] в виде количественных определений абсолютной субстанции, то и они как определенные количества становятся совершенно внешними друг для друга и не соотносящимися, так же как в низшей сфере углерод, азот и т. д. Только нечто третье, [а именно] внешняя рефлексия, отвлекается от их различия и познает их внутреннее, лишь в-себе-сущее, а не также для-себя-сущее, единство. Стало быть, на самом деле это единство представляют себе лишь как первое непосредственное единство или, иначе говоря, только как бытие, которое в своем количественном различии остается равным себе, но не полагает себя равным через само себя; оно, следовательно, не постигнуто как отрицание отрицания, как бесконечное единство. Только в качественной противоположности возникает положенная бесконечность, для-себя-бытие, и само количественное определение переходит, как это сейчас будет выяснено более подробно, в качественное.