В самый стеклянно-знойный час, когда только что прошли келлию св. Артемия и Воздвижения Креста, о. Пинуфрий, омочив руку в воде и обтерев лоб, поглядывая на эту голую бесхитростную пятку, вдруг сказал:
– Вот ведь он и Господь так же… – да, плывут, значит, по озеру апостолы, как бы сказать, на веслах, или парус там поставили… да и знойно так же было… Палестина! Очень жаркая страна. Я в Иерусалиме бывал.
Господь и притомился, прилег, они гребут, а Он вон этак и заснул. Да представьте себе, вдруг буря. Ах ты, батюшки мои! Как туча зашла, да как гром ахнет, ветер, волны пошли… – Что тут делать? Прямо беда! Апостолы испугались. Что ж, говорят, видно уж тонуть нам надобно? В такую-то бурю, да на простой лодочке… Тут и Господь проснулся. Они к Нему. Так и так, говорят, погибаем! А Он им отвечает: что же это вы так испугались? Нет, говорит, это значит, веры в вас мало, чего уж тут бояться? Да-а… и ну, конечно, простер Господь руку, дескать, чтобы опять было тихо – и усмирились волны, и какая буря? Никакой бури больше нет, солнышко печет, вода покойная, вот оно ка-а-к…
В бухте Морфино, нисколько не похожие на апостолов, мы высадили албанца с голой пяткой, зато погрузили мешки с ячменем. Поставили парус, при слабом ветерке пошли дальше, вдоль восточного берега вековечного Афона. Проходили на берегу перед нами все в том же светлом дне скиты и монастыри.
Мы заезжали в монастырь Иверской Божией Матери и прикладывались к древнему Ее Образу. В приемной зале обители старенький, слабый и грустный архимандрит, долго живший в Москве, дружелюбно принимал нас, сидя в мягком кресле, вспоминая Москву, ее Иверскую, поглаживал черно-седую греческую свою бороду. Полузакрывал старческие глаза и вздыхал – не по далекой ли, но уж полюбленной земле, стране, которую в остаток дней не увидишь?