Я иногда думаю: у кого корни из калмыцких степей, у того мистика уже в крови. Она не приходит извне – она прорастает из глубины родовой памяти, как полынь сквозь каменистую почву. Ты можешь строить обычную жизнь в панельной многоэтажке, работать в офисе и пить кофе из автомата, но рано или поздно необъяснимое постучится в твою дверь. Или, как в нашем случае, притаится в полуразрушенной солдатской казарме под Москвой – месте, где время споткнулось и расползлось швами призрачной реальности.
Вот и мой сын вырос и ушёл в армию. Служил в дальнем Подмосковье, в части-монстре советской эпохи – когда-то здесь жили и тренировались две тысячи солдат, а теперь от былого величия остались лишь разваливающиеся корпуса-призраки. Рядом с ними, будто насмехаясь над тленом, стоял один последний, идеально законсервированный корпус на шестьсот человек – полный, укомплектованный, но мёртвый, застывший во времени, как насекомое в янтаре. А тридцать шесть последних солдат, включая моего сына, ютились в переоборудованной под жильё медчасти, чувствуя себя невольными сторожами при гигантской гробнице.
Когда мы приехали его навещать, он впервые рассказал про этот корпус. Тот стоял напротив плаца, где их гоняли на муштру, и смотрел на них пустыми тёмными окнами – слепыми глазами, видевшими больше, чем могли бы вынести живые.
«Нам, новеньким, деды сразу рассказали, – голос сына стал тише, доверительным, – что там нечисто. Не в смысле грязи, а в смысле… присутствия. Говорили, чтоб по одному не совались. Офицеры могли послать днём, скажем, лампочку перегоревшую выкрутить. Но никогда – одного. Всегда втроём. Никто ничего не объяснял, просто смотрели пристально. Теперь-то я понимаю: они всё знали, но говорить было нельзя – нарушишь хрупкую грань».
Я слушала, и по коже бежали мурашки – те самые, что бегут не от страха, а от узнавания. От понимания, что мир тоньше, чем кажется.
«И вот, поздняя осень, – продолжал сын, – мы выбегаем в шесть утра на построение, темно ещё. А в том корпусе, в окне, где была сушка… силуэты стоят. Неясные, тёмные, как выцветшие фотографии. И смотрят на нас. Каждое утро».
«Почему в сушке?» – вырвалось у меня, хотя ответ уже висел в воздухе.